Страница 35 из 112
— Красиво! — похвалил Чардынцев.
— На бумаге! — негодуя, проговорила Танюшка. —
Генератора нет? Нет! Людей Потап Дмитриевич забрал?
Забрал! —она обиженно собрала губы. — У нашего
председателя вместо сердца —деревянная трещотка!
— Зря председателя ругаете,— сказал Чардынцев.—
Он завтра едет за генератором.
— И вы с ним? — спросили Саня и Танюшка в один
голос.
— И я.
—• Так вы уж, Алексей Степанович, от имени всех
комсомольцев просим, помогите нашему председателю, —
попросила Танюшка,, блестя горячими глазами.
— И главное, товарищ полковник, генератор достаньте
на шестьдесят киловатт. 19-киловаттный у нас есть, да в
нем толку немного, — солидно и наставительно, • как
подобает его должности, сказал Саня.
Чардынцев слушал их и тихо, с затаенной гордостью
улыбался...
И снова безмолвно, одними лишь красками бушевала
заря. По реке плыли золотые отблески заката. Далекие
синие перелески затягивало паутиной тумана.
Почернелый от времени буксир, шумно пыхтя и
выбрасывая из трубы невероятную массу дыма, тащил длинную
вереницу плотов. Хлопотливая посудина, казалось,
выбиваясь из последних сил, боролась с могучим течением.
На последнем плоту, по-татарски поджав под себя
йоги, сидел Потап Дмитриевич, а Чардынцев, обнаженный
146
по пояс, подкладывал щепу под котелок, подвешенный
на трех березовых палках. Когда Чардынцев нагибался,
под лопатками катались бугрышки мускулов. На груди и
спине синели большие рубцы от ран.
— Я гляжу, полковник, ты на плотах, как на
полатях,— добродушно усмехнулся в бороду председатель
колхоза.
— Так я ж на плоту родился, — весело отозвался
Чардынцев.
Острый запах ухи щекотал ноздри. За плотом, дрожа
крыльями, неотступно летела чайка.
— А что, Старшинов нигде не объявлялся? — спросил
вдруг Чардынцев. У него внезапно возникло желание
взглянуть в бесцветные глаза этого старого паука.
— Как в воду канул. При самарском белом
правительстве был он каким-то уполномоченным. А потом сгинул.
Может, пристрелили, а может, где-нибудь втихомолку
коптит небо, леший его знает!
— Может быть,— коротко вздохнул Чардынцев.— По-
тап Дмитриевич, я беседовал с комсомольцами,
обижаются они на тебя.
— Это все Танюшка. Неугомона бесова! — с сердцем
сказал председатель колхоза.— Сперва опытный участок
дай ей под помидоры. В книжке где-то про новый сорт
вычитала. Ну, выделил. А нынче вот какой ультиматум
выдвинула: «Покупай, дядя Потап, духовой оркестр».
«Дядя Потап обойдется и так! — отвечаю. — Этак вы все
трудодни в духовую трубу выпустите. Перед
колхозниками мне ответ держать, а не вам». Так поверишь ли,
столько шуму подняла — деваться некуда! «В корне отста-
'лое понятие у вас, дядя Потап! Колхозники желают на
трудодень получать не только продукты и деньги, а и му-
вььку. Праздники справлять, на свадьбах играть^
передовиков привечать, опять же, для молодежи — танцы...» и
пошла, и пошла! «А ежели,— говорит,— вы, по
черствости души, против, так мы сами перед общим собранием
колхоза вопрос поставим!» Слыхал? «По черствости
души». Ну, что ты будешь делать!
Сдерживая улыбку, Чардынцев проговорил:
— Неудобно, если комсомольцы через голову
председателя к собранию обратятся.
— Сам знаю, что неловко, да боюсь,— засмеют,—
неуверенно ответил Потап Дмитриевич, — скажут, нет,
чтобы еще автомашину прикупить, либо скота
породистого, так и ты, старый дурень, за комсомолом плясать
вприсядку. w
— Уверен, что собрание тебя поддержит, — сказал
Чардынцев. — Душа советского человека теперь музыки
требует. Подумай, Потап Дмитриевич, какую лютую беду
народ выдержал, свободу, счастье свое отстоял.
Чардынцев закашлял — часто и глухо. В легких
нещадно колола пуля.
Потап Дмитриевич заметил, как покрылся испариной
высокий лоб Чардынцева, и разом побелело лицо.
— Пожалуй, и верно. Придется на правлении
обмозговать... — сказал он тихо и смущенно умолк.
— Потап Дмитриевич, ты, говорят, бывал на
Енисее? — В глазах Чардынцева проплыли лукавые огоньки:
он вспомнил совет деда Никифора.
— Бывал на Енисее, бывал, и горькой ухи там немало
похлебал, — живо отозвался Потап Дмитриевич и с
видимым удовольствием разгладил усы. — Ежели не лень,
полковник, послушай...
— Давай, давай! Пока рассказываешь, глядишь, и уха
сварится.
t— Было это годов тридцать назад, — начал Потзп
Дмитриевич. — Загнало нас с отцом лихо на край земли,
к самому Турухану. Места там бедные: трава — ягель, да
камни-валуны. Пустошь. Безлюдье. В Турухане, тебе
известно, ссылка была.
Отец мой, бывало, говорит ссыльным:
— И мы с Потапом ссыльные. Потому как у нас тоже
борьба. Да только свой царь у нас, позлее вашего, не
гляди, что имя у него бабье — нужда.
Смеялись ссыльные.
— Твой царь родня нашему!
Раз на вечерней зорьке ловили мы рыбу в глухой
заводи Енисея. Хлопот было невпроворот: за бреднем следи
да на берег поглядывай — известное дело —самовольный
лов!
Пуще всех пристава Кибирова мы боялись. Лютый он
был, ведьмин сын! Увидит, ногами топает, орет:
— Кто дозволил здесь промышлять? Вид на
жительство предъявить!
— Наш вид далеко лежит, — отсель не видать, —
отвечал отец. А потом, оробев от смелости своей, виновато
148
частил: — Ваше благородие, зверь, — и тот жить здесь не
хочет. А мы по своей воле.
— То-то и оно, что по своей воле. А имеешь ты право,
собачий лоб, волю-то свою иметь?!
Весь улов до последней плотички забирал, окаянный!
Ну, ловим, стало быть. Сперва-наперво рыба шла
складно. Да на беду Енисей осерчал — потемнел, запенился,
шибкая волна пошла. Чуем, полегчал наш бредень.
— Сызнова порвала! — догадался отец.
Вытащили на берег, — верно, ушла рыба. Бредень-то
у нас был ветхий, чиненный вдоль и поперек.
Бранится старик, грозит кулаками неведомо кому, да
что толку-то! Помню, так озлился я на нашу проклятущую
жизнь, что попадись в ту пору на глаза сам пристав Ки-
биров — не уйти бы от греха!
И тут увидали мы, что к нам шел человек. Был он
невысок и широк в плечах. В синей русской рубахе и
темных брюках, заправленных в козловые сапоги. Молодой.
Боялись мы в ту пору человека, ох, как боялись!
А он подошел, снял картуз, и светлые кудри
рассыпались на лбу. Сам будто веселый, а глаза сторожкие,
опасливые.
— Добрый вечер! Бог помощь!
— Добро пожаловать, господин, — отозвался отец. Я
молчал. — А доброго-то мало, господин. Вишь, Енисей
разыгрался! Вся рыба со страху на дно ушла.
— Какая рыба... Иной рыбине в такую бурю —
праздник!
Насторожился я. Куда, думаю, клонит? Гляжу, и
старик мой глаза прищурил, рукой бороду стал пощипывать.
— Мудрено говоришь, господин.
Человек помолчал, потом оказал тихо:
— Ссыльный я.
— Это и так видать. Ну, и чего тебя носит, мил-чело-
век, в такую непогодь!
Язык у старика был острый, глаз и того острей, — не
гляди, что-дед — и любил он человека пощупать,
поворочать его во все стороны, да поглядеть, из какого
материалу он сделан.
Ссыльный сызнова зорко глянул нам в глаза, будто
примеряясь, можно ли нам доверить, и быстро спросил:
— На ту сторону... перевезете?
— Бежать? — догадался отец. — Эка чего надумал!
Сидел бы на печи, мил-человек, да ждал, покуда срок
выйдет.
— Долго ждать! — усмехнулся ссыльный.
— Запалить бы костер, — поежился отец, не отвечая