Страница 26 из 112
-— С праздником вас, товарищи! — начал дядя Володя.— Не зря, выходит, у станка мы стояли долгие дни и ночи, а потом, черного хлебца да постных щец навернув, — снова за дело! Зато услышали вскоре мы, как причастился фашист волжской водой... кровью закашлял! И будет кашлять, до самого Берлина кашлять будет, пока не подохнет, собака!
А нынче орденом завод наш удостоили. Много заводов в стране Советской, а расступилися все с почтением, дорогу нам дали: «Проходите вперед, братцы. "По заслугам вам и место на виду». Выходит, в трудовые гвардейцы произвели нас. Теперь я не просто маляр Володя Шикин, а гвардии маляр Владимир Шикин. Громкие аплодисменты прервали его речь.
— В пятнадцатом годе генерал мне «Георгия» вручал.
В публике засмеялись: дядя Володя затронул любимую тему.
— Говорит мне генерал: «Я тебе, рядовой Шикин, «Георгия» не затем вручаю, чтоб ты перед девками петухом ходил, а затем, чтоб примером ты был в службе воинской, чтоб все солдаты по тебе равнение держали!»
Вот я и думаю, что нам надо теперь так работать, чтоб все по нашему заводу равнение держали!
В президиуме и в зале бурно захлопали. Дядя Володя почесал рукой бороденку, прищурился:
— Хоть в праздник и не принято грехи вспоминать, а должен я и о них словечко промолвить. В суп и то перцу кладут! Всяко яблоко с кислинкой, известное дело. Вот сколько ни говорим, а гнилой мост через речку никто не починит. Рабочие проваливаются и, извиняюсь, в бога ругаются. Или возьмите вы дорогу от трамвая к нашему заводу. Ухабы, ямы, грязь непролазная весной да осенью. Разве это дело? Какой поселок выстроили,— его и поселком назвать стало неудобно — город — светлый, просторный, а дорога все портит. Вот я и говорю, товарищи. Не худо бы и на это дело серьезное внимание обратить.
Дядя Володя отошел от трибуны неторопливой, развалистой походкой.
Николай долго и восторженно аплодировал.
Пятого мая весь завод вышел на субботник.
Деревообделочные цехи чинили мост. Быстров заранее подвез лесу и теперь ввел в дело «гвардию» — неторопливых, уверенных в своем мастерстве владимирских плотников.
— Лихо работают! — говорил Быстров Гусеву, указывая на плотников.— Топорами, ровно иголками, орудуют.
Им прикажи комару терем построить,— сделают. Да с кружевами, с петушками, с расписными воротами. И все топором, топором, леший их возьми!
От заводских ворот через весь поселок растянулись строители дороги. Здесь работали сборочные цехи.
Десятки подвод подвозили песок, мелкий щебень. Дымили огромные котлы и чумазые асфальтщики длинными мешалками помешивали свое черное варево. Острый запах кипящего асфальта плыл в воздухе.
По середине заводского двора бригада слесарей сооружала фонтан, другая бригада усаживала его молодыми липами.
— Люблю работу артелью! — говорил дядя Володя, руководивший посадкой деревьев.— Артелью любое дело спорится. Потому — спайка!
Бригада девушек разгребала гору стружек, образовавшуюся на заводском дворе с незапамятных времен.
— Ну и девоньки! Хоть обручи на них надевай.
— Вы чем питаетесь, что вас так разносит, будто пшеничное тесто на опаре? — шутили слесари.
— Песнями,— отвечали девушки, и вот уже неудержимо-веселая, шуточная «Подружка моя» звенела десятками молодых голосов. На лицах многих рабочих жила довольная ухмылка: с песней и работа лучше спорилась.
— Правильно, девахи! — подмигивая, говорил дядя Володя.— Кто поет — того беда не берет!
Гусев в одной из них признал Тоню. Она была в синем стеганом ватнике и шерстяном платке.
— Не узнал я вас, Антонина Сергеевна. Вы похожи сейчас на бабу рязанскую.
— Мы питерские,— усмехнулась в ответ Тоня.
Подходя к фонтану, Гусев услышал мягкий грудной ее голос:
По Муромской дороге
Стояли три сосны,
Прощался со мной миленький
До будущей весны.
Девушки поддержали грустно и ласково:
Прощался со мной миленький
До будущей весны ..
Дядя Володя объявил своей бригаде «перекур». Они сидели на бревнах, угощая друг друга табачком, закручивали длинные «козьи ножки».
Дядя Володя рассказывал одну из историй, которых у него было неисчерпаемое множество.
— Председателем, конечно, дядя Володя? — шутливо осведомился Гусев, здороваясь с бригадой. — Бессменно, Федор Антонович! — ответил дядя Володя, широко улыбаясь. И вдруг поднялся, подошел к Гусеву и, взяв его под руку, заботливо зачастил:
— Полагаю я, Федор Антонович, сад свой нам ставить надо. Яблочек да грушек всякой породы. Опять же сливок, вишенок, крыжовничка. Земля-то здесь, как давно нерожалая баба... Заждалась!
— Сад поставим. Обязательно! Но надо и индивидуальное садоводство привить. Представь, каждый посадит по яблоне, — сколько наберется!
— Вот я и говорю,— обрадовался дядя Володя.— Человек теперь хочет жить лучше, чем прежде жил. Орлы наши Гитлера-зверя к берлоге погнали. И у каждого теперь дума: построить жизнь так, чтобы она была как чистый и светлый дом!
— Правильно, дядя Володя. В самую точку бьешь! — громко сказал Гусев.— По твоему почину мы и народ подняли. Все вышли на субботник. В Городском театре не зря всенародно избил ты нас.
— Я обидеть не хотел, Федор Антонович.
Вечером с тихим шелестящим шумом забил фонтан.
Сверкающие струи воды взлетали высоко над хороводом деревьев и, падая, рассыпались серебряной пылью....
Глава четырнадцатая
Анна лежала в маленькой светлой палате госпиталя и ей казалось, что на всем белом свете стоит сейчас усталая тишина. Окончились страдания и только пощипывания в левом предплечье да глухая ноющая боль временами врывались в сознание, как врывается холод в плоха притворенную дверь.
Часто кружилась голова, словно Анна взбиралась на высокую гору и, оглядываясь, пугалась сверкающей бездны. Каждый день она поднималась с кровати, делала несколько шагов, держась за стены. Палатная сестра часта заставала ее в таком положении, но никому не говорила:
-Больной пользуется в больнице особым расположением.
Анна, как ребенок, удивлялась цветам, запахам и звукам жизни. Фиолетовые сумерки, тонкий и необычайный рисунок вечерней зари, неожиданный крик птицы, весенние вздохи земли — все волновало ее и приносило новое,неизвестное прежде ощущение красоты жизни. Ей казалось, что прежде она не воспринимала так глубоко природу, не чувствовала ее так тонко, не понимала ее
великого смысла.
Анна подолгу стояла у окна. Ей виден был крохотный кусок сада, засыпанный тяжелым слежавшимся снегом.
На заиндевелой голой ветке яблони раскачивалась ворона.
Она кричала, звала кого-то, хлопала крыльями, и под ней с веток осыпался снег. Вот и все. Но Анна в этом тихом зимнем саду всякий раз находила нечто новое, интересное, незамеченное накануне.
«Глебушка... Он уже большой мальчик. Как он выглядит теперь? Такой же глазастый и большеголовый, как отец?» По-сле того, как у нее отняли руку, Анна старалась не думать о Николае. «Мое поле боя — чертежный стол», — вспоминала она его слова. «Поле боя, верно, но на нем не свистят пули, не рвутся снаряды и бомбы, не падают замертво люди. И инвалиды не
приходят с этого поля боя».
А Анна пришла инвалидом. Встретит ли ее прежний Николай — веселый, любящий, добрый, или изменили его эти годы, отняли его у нее, сделали навсегда чужим?
Нет! Николай не может быть мерзавцем. Анна знала eго большое доброе сердце. Война не могла замутить eго чистоты, нет! И как не стыдно клеветать на Николая, ничего не узнав, не зная даже, жив ли он?
В дверь палаты постучались. Вошла сестра. Она широко улыбалась.
— Пока вы были в тяжелом состоянии, Анна Сергеевна, накопилась корреспонденция. Целых три письма!
«От Николая!» — она шагнула навстречу сестре. Все гри письма были от Чардынцева.
Оживление слетело с лица Анны. Комната закружилась, запрыгали окна, будто все на земле сразу
стронулось с места и понеслось в бешеном беге...