Страница 25 из 112
— Вам я передаю свою машину. Берегите ее от глупых мудрецов, совершенствуйте, — в ней много
неиспользованных возможностей.
Он протянул Николаю руку. Николай бережно пожал ее. Это была последняя их встреча. Спустя два месяца Поликарпов умер.
Еще свирепствовали февральские морозы, и порой с гиком и свистом проносился шальной ветер, а в небе появилась уже нежнейшая весенняя синева, и дольше задерживались мягкие задумчивые сумерки, и все ярче и пышней горела вечерняя заря. Или людям причудились эти неуловимые признаки весны? Москва была какой-то обновленной, радость — яркая и улыбчивая, озаряла ее суровое лицо. На домах запестрели плакаты и портреты героев. На улицах громче был говор, звонче и раскатистей смех. И над всем этим нескончаемой музыкой, веселящей сердце, стояло гордое, навек бессмертное — Сталинград.
«В связи с разгромом шестой немецкой армии под
Сталинградом, в фашистской Германии объявлен
национальный траур»,— прочел Николай в газете.
«Ага! Вот оно когда началось».
Николай пробыл в Москве более месяца. В Научно-исследовательском институте испытания его шумопламягасителя прошли с успехом, и заводу было предложено организовать серийный выпуск самолетов с шумопламягасителями.
По вечерам в гостинице Николая охватывало неотвязное мучительное чувство грусти. Одиночество было той щелью, через которую все время улетучивался огромный заряд его творческой энергии.
Вместе с тем Николай заметил, что там, дома, его меньше беспокоила боль, она была глуше, отдаленней.
С Тоней не чувствовалось одиночества, к «нему возвращалась потребность в творчестве и он мог подолгу спокойно работать. Тоня! Как много доброго сделала она для него. Молодая, веселая, она за все это время ни разу не была в театре, все вечера ее после работы проходили в хлопотливой возне вокруг Глебушки.
Николай со стыдом признался себе, что эгоизм не давал ему до сих пор заметить этой подвижнической, заботливой доброты Тони.
В Наркомате за изобретательскую работу Николаю выдали премию. Он пошел в комиссионный магазин и, не
задумываясь, отдал все пять тысяч рублей за маленькие женские золотые часы.
Николай приехал поздно ночью. Стараясь не потревожить чуткого старушечьего сна Марфы Ивановны, Тоня приготовила ужин.
— Тоня ... извини, мне хотелось бы выпить... — сказал Николай, доставая из кармана пальто тяжелую бутылку шампанского.— С тобой,— добавил он с ласковой настойчивостью.
— Шампанское? С удовольствием. Я его, признаться, никогда не пила. Говорят, оно хмельное?
Тоня бесстрашно выпила, закусила горячей, обжигающей губы картошкой.
— Картину лучше оценишь на расстоянии.
Тоня улыбнулась: когда Николай выпивал, он тотчас начинал философствовать.
— Вот и ты, Тонечка, в Москве... красивей показалась.
— Спасибо,— проговорила Тоня с шутливой обидой.— Значит, вблизи наоборот.
— Нет, я не то хотел сказать. В Москве я по-настоящему разглядел тебя. Тоня густо покраснела. На белой шее трепетно билась тоненькая синяя жилка.
Николай налил еще вина.
— Хорошая ты, светлая, ласковая, как летнее утро.
Я человек восторженный и могу многое наговорить тебе. Выпьем, Тонечка, за будущее! За будущее нашей страны. Пусть еще ходит фашист по земле нашей, но мы отвоевали уже будущее. Сталинград, Тонечка, Сталинград!
Океан мысли и тревоги сердечной вобрало в себя это слово!
— Ты так красиво говоришь, что мне кажется, в тебе
дремлет еще и талант писателя.
— В молодости пробовал. Стихи писал. Даже.отнес
их однажды в «Комсомольскую правду». Кому бы ты
думала? Владимиру Маяковскому.
— Ну, и что же он ответил?
— Сказал: «Подите вы к чорту! Я бы таких рифмачей
штрафовал за перевод бумаги».
Тоня тихо засмеялась.
В окно робко заглядывал зимний рассвет...
Глава тринадцатая
Пуск главного конвейера совпал с важным событием:
правительство наградило завод орденом Трудового Красного Знамени.
На торжественном вечере в Городском театре стахановцы по-новому оглядывали друг друга, дивясь
неожиданным переменам в каждом из них. Они привыкли ежедневно встречаться в цехах, думать о работе, о том, что график под угрозой срыва из-за отсутствия труб или эмалита, следить за оперативными сводками Совинформбюро,— сначала печальными, а потом радостными, окрыляющими душу.
Уже были освобождены многие тысячи населенных пунктов, но каждому казалось, что он помнит название самой малой деревеньки.
Обугленные, с торчащими тут и там, как надмогильники, сиротливыми печами вместо изб, с почерневшими, обломанными ветками белых берез, с разбитыми крестами дедовских печальных могил стояли они перед глазами.
Люди узнавали все больше и больше городов и сел, будто на уроках географии. Страшные то были уроки!
Дымом и горем окутывали они сердца. И, может быть, именно теперь, в тяжком несчастье узнали они по-настоящему географию своей Родины.
Но никому и в голову не приходило оглядеть друг друга, посмотреть, как изменились они за эти долгие и тяжелые годы войны.
Николай сидел с Тоней в партере, в пятом ряду. Торжественная часть еще не начиналась. Справа от Николая молодой человек в черном, из грубой шерсти, костюме что-то рассказывал своей соседке — молоденькой, смуглой, робко поглядывавшей по сторонам девушке. Он говорил по-татарски, но Николаю голос показался знакомым.
— Здравствуйте, Николай Петрович!
— Ибрагимов? — неуверенно произнес Николай. И вдруг неистово стал обеими руками трясти его руку.—
Здравствуйте, товарищ Ибрагимов. Я вас не узнал. Николай вспомнил, что прежде называл его на «ты» и что теперь говорить ему так было бы нелепо. «Вырос!
На моих глазах вырос»,— подумал он.
И как бы «угадав его мысли, Ибрагимов сказал:
— Когда я пришел на завод, мне было пятнадцать. Теперь мне семнадцать.
Николай улыбнулся.
— Давно вы у нас на аэродроме не были, Николай Петрович. Многих не узнали бы. Костя Зуев стал
заместителем начальника цеха.
А Лунин-Кокарев? — поинтересовался Николай,— Все еще петушится?
— Обломали. Теперь меня «Ибрайкой» не зовет больше.— Товарищем мастером называет. А работает по- прежнему крепко.
— Так вы... мастером?
— Давно,—ответил Ибрагимов. Потом солидно до бавил:— С полгода уже.
Николай не успел засмеяться от уморительной серьезности, с какой Ибрагимов произнес «С полгода уже», — у стола президиума появился Мишин. Он был не в обычной своей полувоенной гимнастерке, а в темносинем штатском костюме, с орденом Красного Знамени на груди.
Для всех присутствующих это было неожиданностью: директор в будние дни не носил ордена.
— Предлагаю наметить кандидатов в состав -президиума.— Со всех концов зала полетели громкие возгласы. Николай встал и неожиданно сиплым голосом крикнул:
— Ибрагимова!
Ибрагимов покраснел, а сидевшая рядом с ним девушка испуганно вздрогнула.
В президиум избрали много знакомых Николаю людей.
Секретарь партийного комитета Гусев строго посматривал в зал, дядя Володя, степенно разглаживая рыжие подпаленные цыгарками усы, говорил что-то Александру Ивановичу, как всегда опрятному, поблескивающему своей полированной лысиной.
Среди избранных в президиум Николай увидел Миловзорова, начальника отдела снабжения. Николай улыбнулся, указывая на него, сказал Тоне:
— Ты знаешь, как на заводе зовут Миловзорова?
— Нет.
— «Декларация прав трудящихся».
— Почему? — удивилась Тоня такому странному прозвищу.
— Он страсть как не любит длинных рассуждений; когда ему приносят многословную бумажку на подпись, он возмущенно поправляет на носу пенсне и говорит:
«Э-э... что это за декларация прав трудящихся? Переписать короче и понятней!»
Тоня засмеялась.
После обстоятельного доклада Александра Ивановича о работе завода, выступил дядя Володя. Рабочие любили его веселую и острую речь, пересыпанную народным юмором.