Страница 23 из 112
— Больной, а не лежишь. Этак недолго и в симулянты записать.
На бледном лице Николая блестели воспаленные глаза.
— Побродил, солнца напился,— ответил он и закашлял.
«Плох ты еще, брат, плох!Одумал .Мишин,— И горе тебя гложет...»
Николая взволновало внимание директора, и он стоял растерянный, не зная, что сказать этому доброму ,человеку.
Мишин был свежий, крепкий, веселый. Если бы Николай не знал, что директор весь день провел в беспокойном труде по руководству огромной махиной завода, и что ночью в коротенькой тужурке и простой, сдвинутой немного набок кепке его будут видеть то в сборочном, то в механическом, то в деревообделочном цехах, если бы этого Николай не знал, он мог бы подумать, что Мишин недавно встал после дневного послеобеденного сна.
В углах рта у Мишина все время пряталась улыбка, и казалось, что нет такой трудности, нет такого несчастья, которые смогли бы стереть эту живую, лукавую усмешку.
— У тебя большое горе,— сказал Мишин, придвигая Николаю стул.— Я понимаю. Это очень тяжело. Но ты его еще больше усугубляешь. Война — ураган. Одних сшибает ветром, другие — у кого слабые сердца — падают от страха.
— Я принадлежу, конечно, к последним? — спросил Николай.
— И да и нет,— засмеялся Мишин.— Видишь ли... тяжелые испытания для сердца человечьего это то же самое, что высокая температура для металла — закалка!
— Но бывает и пережог,— с затаенной грустью сказал Николай.
— Вот-вот-вот! Перед тобой сейчас эта опасность и стоит.— Мишин помолчал. Потом, кашлянув, сказал той твердой скороговоркой, которую Николай не раз слышал на заседаниях:— Получено задание правительства о выпуске опытной серии машин.
— Новая модификация? Чья? — оживился Николай.
— Поликарпова.
— Николая Николаевича! Интересно!
— Вчера я говорил с Москвой. После наркома к аппарату подошел Николай Николаевич. Он просил назначить ведущим инженером именно тебя. Так!
— Меня? Значит, он помнит Кольку Бакшанова — долговязого студента, мечтавшего стать великим конструктором?!
К Николаю пришло веселое настроение.
Мишин широко улыбался: он радовался удаче.
Тоня стояла, прислонившись к двери. В глазах ее блестели слезы.
На другой день Николай поехал на завод. На площадке трамвая широкоплечий, ладный военный, положив руку на плечо девушке, рассказывал ей что-то интересное.
Он стоял к Николаю спиной. Девушка низко опускала голову, краснела. Потом вдруг резким движением вскидывала голову и в глазах ее копилось столько боли, страдания и... жалости, что было странно, как не замечает этого военный.
А он, неугомонный, рассказывал ей, рассказывал...
Его веселый басок был исполнен внутренней нерастраченной силы. Искорки здорового, неунимающегося смеха сверкали в его голосе, как светляки.
Военный обернулся, Его лицо рассекали лилово- красные шрамы. Он был слепой.
У Николая перехватило дыхание.
«Сколько жизненной силы в этом человеке! — подумал Николай.— Сколько в нем душевного здоровья, если обезображенный, он так смеется и шумно, весело рассказывает!»
«Вот человек! — внутренне восклицал Николай, не спуская с военного восхищенного взгляда.— Вот красавец-человек!»
На заводе формировался комсомольский полк ночных бомбардировщиков. Он должен был направиться в Сталинград. Летчики — молодые парни, более полугода просидевшие в запасе на положении «безлошадных», — так звали тех, кто потерял в боях самолеты — теперь с жадностью и нетерпением поглядывали на новенькие машины, выстроившиеся гуськом в сборочном цехе. На головном самолете к цилиндру мотора был прикреплен красный флаг с белыми, будто стреляющими словами:
«Не отдадим Сталинград!».
Летчиков знакомили с лучшими рабочими, приглашали на собрания. Военные краснели, беспокойно поглядывали друг на друга: чем заслужили они такое внимание?
Героического за ними пока еще ничего не водилось. Весь прошлый год они отступали, встречаясь с немым выражением укора и тоски в глазах населения, потом сидели в запасном полку, играя в «козла» и дожидаясь, когда их снова введут в дело.
Они слышали лаконические диспетчерские сводки, яростные телефонные звонки, отрывочные приказания начальников, выкрики рабочих, вой электродрелей, грохот моторов на заводском дворе и им казалось, что они на передовой линии в момент самой горячей операции.
«Тот же фронт!» — удивленно думали летчики и им становилось обидно от того, что они ходят туристами среди этой бурлящей трудовой страды.
Когда самолеты были окончательно готовы, в сборочный цех созвали рабочих и служащих завода. Открывая митинг, директор предоставил слово Маше Лаврутиной.
На импровизированную трибуну поднялась смуглая, кареглазая девушка с густой шапкой темных волос. Сильнее волнение вздымало ее грудь.
— Товарищи! — сказала она, обращаясь к выстроившимся в одну шеренгу перед трибуной летчикам. — Рабочие, инженеры и техники нашего завода поручили мне сказать вам напутственное слово. Оно будет коротким.
Гитлеровцы у Волги! В ком из нас не горит сердце яростью, не стучит великой тревогой? Нельзя пускать их дальше! Как душа народа, священная река наша должна остаться чистой! Там, у Сталинграда, на том берегу Волги решается судьба России. Мы передаем вам эти самолеты, в которых заключен упорный труд и воля к победе. Стойте насмерть! Отбросьте фашистскую нечисть и гоните ее прочь с нашей земли!
Ответное слово сказал командир полка, молодой низкорослый майор с круглым, добродушным лицом. Он хмурил густые бро'ьи, но от этого его лицо не переставало быть смешливым. Майор, видимо, не был мастаком говорить, но слова его были твердыми и острыми, как гвозди.
— Товарищи рабочие! Спасибо за машины. И за доверие спасибо! Не посрамим вас. Будьте уверены! А фашистов мы знаем. Злые мы на них, как черти: второй год на сердце мозоли носим! Все бурно захлопали.
— Позвольте мне! — крикнул дядя Володя. Он выбрался из густой толпы рабочих, постаревший, в своей неизменной курточке, усеянной красками.— Крепко тут Маша говорила, да только словом одним обмолвилась она не совсем верно. «Там, у Сталинграда, — сказала она, — решается судьба России». А здесь-то мы что решаем? Россия — она в великом и в малом. Завод наш ведь тоже Россия. И твой станок, Маша, тоже Ро-ссия. И судьбу ее, России-то, решаем мы все.
— Правильно! — громко сказал Мишин.
— То-то! — продолжал дядя Володя, польщенный возгласом директора. — Передний край обороны, он ведь проходит здесь, в цеху, понять это надо! А военным от себя по-стариковски скажу: бейте крепче, ребята! Бейте так, чтобы у фашиста дух вон и пятки кверху! — Он опустился с трибуны и обошел всех летчиков, пожимая им руки. Все смеялись и rpoмкo аплодировали.
Николая поразила простая и глубоко верная мысль, выраженная старым рабочим дядей Володей — «Передай край обороны проходит на нашем заводе». Именно здесь. Именно у каждого станка. И если бы это понимали все, абсолютно все рабочие и инженеры! Передачей двадцати опытных самолетов комсомольскому полку заканчивалась очередная работа Николая и мысль уже искала новых задач. Он все еще считал себя виноватым перед заводом и старался наверстать время, которое упустил. Засиживаясь допоздна в конструкторском отделе, он забывал о последнем автобусе и потом глухой ночью, в стужу, шел пешком пять километров по белесой от снежных вихрей дамбе. Случалось, когда нахлынут невеселые мысли, вызванные неудачами на фронте или болью воспоминаний об Анне, он спускался в цех, к рабочим. Они заражали его своим энтузиазмом, спокойным мужеством.
После митинга Мишин вызвал к себе Николая.
— Не пора ли подумать тебе о гражданской машине?
Соорудить бы эдакий воздушный фаэтончик.
— Сейчас? — удивился Николай.
— Думаешь, рано? — спросил Мишин. — А ты слыхал мудреное такое слово — реконверсия? Многие же из нас себе под ноги смотрят. Надо, Николай, по-хозяйски вперед глядеть. Представь, окончилась война, а мы будем продолжать народные деньги на войну бухать. Или приказа ждать?