Страница 22 из 112
— Молодец! — сказал Гусев восхищенно.— А мы его считали «человеком с причудами».
В кабинете директора Николай неожиданно встретил Тоню. В ее глазах он сразу прочел тревогу.
— Что случилось? — спросил Николай.
Мишин мягко взял его за плечи, подвел к столу.
— Тебе две бумаги...
Первая была телеграммой наркома авиационной промышленности, поздравляющей «Николая Петровича Бакшанова с высокой правительственной наградой — орденом Красной Звезды».
А вторая...
Три слова, как электрический разряд, вспыхнули в сознании.
Они сочились горем и болью...
«Анна»... «смертью храбрых...»
Николай закрыл своей большой рукой глаза. Губы его дрожали, будто он непрерывно что-то шептал.
— Николай,— проговорил директор тихо и мягко, словно боялся дотронуться даже «голосом до его раны.
Он хотел продолжать, но умолк, поняв, что нет таких слов, которые были бы сейчас нужнее простого молчания.
Лето стояло ветреное, холодное. Со стороны Волги бежали беспорядочные толпы облаков, будто и они спасались от нового фашистского натиска. В кубанские степи прорвав ростовские ворота, хлынули танковые и мотомеханизированные армии врага.
Газеты мужественно и строго говорили об опасности, призывали драться до последнего дыхания.
В городе был создан Комитет Обороны. Тысячи людей рыли укрепления в приволжских районах.
Великая русская река с глухим рокотом катила тяжелые волны. Казалось, будто сама ярость народа вскипала меж ее берегов.
Николай не помнил, как он жил это время. Анна погибла! Николай видал, как она собирала морщинки на переносье, как смеялась, забросив (назад голову, слышал, как строго и заботливо выговаривала ему, что он давно не мыл голову или не застегнул пальто, когда выходил из дому.
В голодный девятьсот семнадцатый год в Петрограде заболела тифом мать. Николай помнил, каким неожиданно чужим и страшным стал мир. И вместе с холодом нетопленной петроградской квартиры его бил холод потрясенной детской души.
Теперь сиротливость Николая была ужасней. Вместе с Авной погас для него целый мир надежд, радостей, красоты. Он впервые испытал тупую безысходную тоску одиночества.
Случалось, что едва только встретив человека, Николай влюблялся, боготворил его, а потом, поздно заметив свою ошибку, неожиданно и жестоко разочаровывался.
Он оставался большим ребенком — доверчивым, добрым и наивным. Анна говорила, что Николай не умеет разбираться в людях. Самое незначительное внимание, теплое слово, брошенное вскользь, вызывали в нем глубокое волнение.
Но зато каждая мимолетная, случайная встреча с злобными и подлыми людьми оставляла тяжелый осадок горечи.
Николай слег в постель. В карих, всегда спокойных и умных глазах Николая теперь жило ненастье.
— Не сберегли здоровьице, Николай Петрович. Все у вас «нараспашку: и душа, и пальто. Комсомольский душок не выветрился, а возраст уже не тот,— сказал врач.
— Душу я застудил, верно,— сказал Николай и закашлял надрывно и тяжко.
По ночам он бредил. Глебушка просыпался, испуганный громкими вскриками отца. Потом долго молча плакал, смутно понимая, что с отцом что-то неладно.
Для Тони эти ночи были бессонными. Она то успокаивала Глебушку, то укрывала одеялом Николая, метавшегося на кровати, то грела воду, наливала в бутылки и прикладывала их к его ногам.
Поутру, полусидя у изголовья Николая, она забывалась в коротком и тяжелом сне. Проснувшись, Тоня пугалась и стыдилась своей слабости, будто она позволила себе что-то нехорошее. Николай лежал с открытыми глазами. На бледном, обросшем рыжими волосами лице временами блестели
слезы. Тоня готовила завтрак Глебушке, варила бульон или кашу, насильно кормила Николая. Когда она прикрикивала на него, он, слабо усмехнувшись, Говорил:
— Ого, узнаю Анину породу.
Приходила Марфа Ивановна, укладывала Тоню спать, а сама оставалась у постели сына. Сергей Архипович к Анна Спиридоновна были тут же.
Вечером являлись товарищи Николая, справлялись о его здоровье. Тоня не пускала их в комнату. Она выходила в коридор и подробно отвечала на все вопросы.
— Мне надо с ним срочно поговорить, понимаете? — отрывисто частил Солнцев своим глухим баском. Но Тоня была неумолима.
Однажды приехал директор завода. Он привез в маленьких мешочках рис, сахар, муку. Тоня отказалась, на Мишин, сдерживая раздражение, сказал:
— Вы знаете, что значит для завода Бакшанов? И если вы не поставите Николая Петровича на ноги...
Взглянув в ее усталые глаза, он добавил:
— Впрочем, вас агитировать не нужно. Одно прошу: если встретятся какие-либо затруднения, звоните мне. Прямо звоните, несмотря ни на какие заседания и совещания.
Он крепко пожал ей руку. Тоня сразу почувствовала себя сильнее.
Болезнь Николая постепенно шла на убыль. Но странное дело, выздоравливая, он становился мрачнее, молчаливее.
Только однажды, немного оживившись, вспомнив о чем-то, он сказал:
— Вот вышло солнце. Смотри, сколько тепла, света, красок вокруг! А уйдет — ночь, темень... Тоня, я думаю о том, что у каждого человека есть свое солнце. Пока оно светит,— тепло ему на земле, празднично. А погаснет...
Он спрятал лицо в подушку.
— Нет, у всех у нас одно солнце — Родина! — тихо сказала Тоня. Николай поднял голову и долго, не мигая, молча смотрел на Тоню воспаленными глазами.
Тоня поняла, что ему неофсодимо теперь общение с людьми, и она задерживала навещавших его друзей подальше, боясь оставить Николая наедине со своим горем.
Он расспрашивал их о заводе, благодарил за газеты и журналы.
С Солнцевым примирение произошло просто и немногословно. Александр Иванович сказал, что шумопламягаситель, вероятно, вскоре пройдет испытания в Научно- исследовательском институте.
Уходя, Солнцев, покраснев, проговорил:
— Прости меня, Николай... Не понял я тогда твоей кабины. Ты дальше меня видел. А я, вместо помощи, помехой был.
— Чего там! И я тоже хорош. Обозлился, насупился.
Спор по службе перевели в личную ссору. Петухи!
...Тяжелые вести с фронта подняли Николая с постели. Он не мог больше оставаться в комнате и, улучив момент, когда Тоня уехала на завод, вышел на улицу. У газетных витрин толпились люди, молча и угрюмо читая о новом наступлении врага. Николай, нахмурив широкие брови, долго ходил по городу. Он сильно ссутулился и выглядел стариком. Ноги подгибались от слабости.
Николай свернул в городской сад и присел отдохнуть на длинной низкой скамье напротив фонтана. Ветер копался в густой шевелюре лип и кленов. Могучий тополь осыпался белым пухом. Ветер подхватывал хлопья, кружил их, подбрасывал вверх.
Николай поймал пушинку, долго разглядывал желтое зернышко семени. На тяжелой ветке тополя медленно раскачивалась ворона.
Молодая воспитательница вывела на прогулку детей.
Они расположились напротив Николая. Веселия ватага мальчишек с шумом окружила его.
— Дядя, у меня дома патроны есть. Я стрелять умею! — звонко сообщил один мальчуган, а второй, черный, с раскосыми живыми глазами, взобрался к нему на колени и с детской непосредственностью спросил:
— Дяденька, дай мне очки, а? На одну минуточку . Только на одну минуточку! Я никогда еще из них не смотрел.
Николай улыбйулся. Эти озорники вывели его из оцепенения. Мальчишки примеряли очки Николая и ему было смешно их разочарование.
— А у моего папы есть очки... вот уж очки! Я в детском саду на голове Володьки пальцами рога строил, а домой пришел — мне от папы влетело. «Смотри у меня!— говорит.— Я все вижу!» Вот у него очки какие!
Выждав, покуда все мальчуганы примерят очки, Николай поднялся и с трудом оторвался от звонкой, цеплящейся за него детворы.
Николай сел в трамвай, шедший к аэродрому. Ему захотелось повидать летчиков, мотористов.. Юн любил говорить с ними о самолетах, любил их простую, умную, проверенную опытом критику, которая была беспристрастной потому, что шла от души.
Когда Николай вернулся домой, там сидел Мишин, 'беседуя с Тоней. Всматриваясь в Николая, директор; сказал: