Страница 19 из 112
Этот вопрос вставал перед ним часто за четыре месяца войны, и всякий раз он был загадочен и нов. Он мысленно представил себе генерала фон Вейса (Чардынцев знал не только фамилию, но и повадки, и худощавую физиономию своего противника), придумывая наиболее невыгодные для самого себя варианты решений.
В два часа ночи позвонил телефон. Чардьинцев снял трубку.
— Товарищ Первый?
Он сразу узнал этот звонкий и дрожащий голос.
— Третий... только что... уанул!
Чардынцев молча опустил трубку. Волнение перехватило горло. Он не мог произнести ни одного слова.
«Как я мог забыггь о Федоре? Ведь сегодня пошли третьи сутки после его ранения. Третьи оутки! А я ни разу о нем не вспомнил. Вот что делает с человеком война!»
Сонливость пропала. Чардынцев надел фуражку и, разбудив адъютанта, приказал оседлать коней.
Чардьинцев -прискакал в госпиталь, когда едва занимался рассвет. Анна встретила комдива у палатки Сухова. У нее было серое, -измученное лицо. Воспаленные, усталые глаза горели гордой радостью.
— Спит. Вы понимаете, что это значит?! — сказала Анна горячим топотом.-—Это жизнь!
— Я приехал только за тем, чтобы пожать вашу руку, Анна Сергеевна. Вы... — Чардьшцев поймал в
темноте ее руки и вдруг порывисто прижался к ним губами.
Анна ощутила на руках влагу.
«Плачет», — испугалась она. Ей никогда не приходилось видеть (мужчину плачущим.
— Вы замечательный человек! Спасибо вам! — сказал Чардынцев тихо и пошел к ожидавшему в междулесье адъютанту.
Через минуту Анна услышала глухую дробь галопа.
Вслед за этим в воздухе возникло тарахтенье мотора.
Анна сквозь белый частокол берез увидела садившийся на поляну самолет. На нижних крыльях башни установлены кабины, те самые кабины, о которых рассказывал ей Николай.
«Уже сделали?!» — удивилась Анна.
Давно ли она советовала Николаю сконструировать, машину, которая подбирала бы раненых на поле боя? И уже сделали!.. Анна побежала к самолету с таким чувством, будто прилетел сам Николай. Подполковник Козлов лег на носилки. Санитары вставили их в кабину.
— Хорошо! — урчал голос Козлова. — И светло, и уютно.
— И мухи не кусают! — сказал летчик, открывал крышку кабины.— Кабина Бакшанова! — гордо
добавил он, демонстрируя свою осведомленность.
— Бакшанова? — удивленно переспросил Козлов. —Ваш однофамилец, Анна Сергеевна?
— Мой муж, — ответила Анна.
— Ваш муж?—громко проговорил Козлов. — Тогда пожалуйте на носилки! — Ее положили на носилки и вставили их в кабину. Все события последних трех ночей и дней, усталость, тоска по сыну и мужу, непроходящая горечь после смерти девочки с оторванной рукой, счастье от удачи, ознаменовавшейся спасением Сухова и, наконец, прилет самолета, вновь напомнивший о Николае, — все это собралось вместе, сдавливая ее грудь острой и блаженной болью.
Анна тяжело задышала и, закрыв руками лицо, молча заплакала.
— Анна Сергеевна, вы заснули там, что ли? — громко спросил Козлов, открывая крышку, но, «увидев ее за, смущенно умолк...
Пушечный гром стоял над двумя дорогами, перезанными усиленным боевым охранением дивизии.
Обеспокоенный резким неравенством сил, Чардынцев доложил командарму об изменившейся обстановке.
— Знаю, — тихо ответил командующий. — Надо задержать гитлеровскую группировку как можно
дольше и... любой ценой. Вы меня понимаете?
— Понимаю! — ответил Чардынцев.
— Отходить нельзя, даже если обозначится окружение.
— Слушаюсь! — коротко выдохнул Чардынцев. — Он передал начальнику штаба и начподиву содержание разговора с командармом.
— Не везет! — вздохнул Вихров. — Только стали бить фашистов., только дивизия отрешилась от гипноза отступления, и снова сам полезай в петлю.
Чардынцев сумрачно усмехнулся. Он разделял настроение начальника штаба. Коротким усилием воли подавив в себе это горькое чувство, он сказал начподиву:
— Надо ознакомить каждого бойца с обстановкой и перспективами. Не лукавить. Боец должен знать правду.
Чардынцев вьнехал на левый фланг дивизии.
Небо обложили серые неподвижные тучи. Было сумрачно, зябко. Потом подул ветер. Среди плотных, тяжелых туч появилась узкая щель, и из нее, будто расплавленный металл, пролилось на землю солнечное сияние...
Проезжая мимо госпиталя, Чардынцев вдруг осадил -коня и повернул в березняк.
Подполковник Козлов подскочил с рапортом. В отличие от других военных врачей, у него была безупречная выправка.
Они прошли в палатку. Через полчаса к начальнику госпиталя вызвали Анну.
Чардынцев выглядел очень усталым.
— Мы посоветовались с товарищем Козловым... — сказал он, с трудом подбирая слова. — Решили
командировать вас в Ленинград... за медикаментами.
Кровь отхлынула от лица Анны.
«Увижу Глебушку...»
— Но ведь у нас всего два хирурга, — сказала Анна, стараясь казаться спокойной.
— Придется одному отдуваться... — Чардынцев посмотрел на нее коротким внимательным взглядом, — пока вы не вернетесь.
Анна неожиданно взглянула на Козлова. Старик быстро отвел взгляд. Это насторожило ее,
— А почему меня? Разве за медикаментами обязательно врача посьмать?
— Я слышал, у вас в Ленинграде остался сын, — сказал Чардынцев.
— Да. И муж остался. И свекровь. Но почему сам командир дивизии сообщает мне об этом? С каких пор командир дивизии стал лично заниматься заготовкой медикаментов? Не лучше ли говорить прямо, без скидок на мое семейное положение.
Она глубоко дышала. Крутые брови гневно изгибались.
— Так, — мрачно сказал Чардынцев. — Вы правы.
Прямой путь короче. — Он смотрел теперь ей прямо в глаза, не отрываясь. — Дивизия ведет неравную борьбу, задерживая продвижение гитлеровской группировки.
Отходить нам нельзя. Понимаете, чем это может кончиться?
— Предположим, понимаю. Но какое это имеет ко мне отношение? — закипая злостью, спросила Анна.
— Мы будем драться в окружении. Будем вырываться из окружения. Анна Сергеевна, из врачей — вы единственная женщина, у вас семья... — он опустил глаза, сказал тихо и твердо: — Завтра будет самолет.
— Не полечу! — почти крикнула Анна. В глазах ее стояли слезы. — По-вашему, пока было легко — работала женщина, а как тяжело стало, опасно, — чемодан в руки и домой... цветочки поливать! И вы, вероятно, считаете, что проявили чуткость, заботу обо мне. Вы оскорбили меня! Оскорбили!.. — она резко повернулась и вышла из палатки.
Лицо Чардынцева чуть посветлело, как светлеет ненастный день, когда ветер вдруг разгонит тучи и за тонким слоем облачности где-то угадывается солнце...
Чардынцев маневрировал артиллерией, дополнял ее усиленными группами бронебойщиков, но танковая лавина катила дальше. Пушки вступали с ней в открытый бой, заваливали дороги подбитыми танками, потом отскакивали и, поколесив лесами и оврагами, снова появлялись на тех же дорогах.
Стрелковые батальоны в засадах обрушивались на пехоту гитлеровцев, внезапностью и решительностью добиваясь перевеса над полками.
Но силы дивизии таяли. Она уже дралась, по сути дела, в мешке. И только две шоссейных дороги в тыл
оставались свободными.
Чардынцев сидел над помятой, испещренной красными и синими кружками и стрелками картой, когда явился связной от командира батальона, удерживавшего последнюю развилку дорог.
— Товарищ майор! Из батальона в строю осталось сто сорок пять человек. Какие будут приказания?
— А комбат какое принял решение? — спросил Чардынцев.
Связной помолчал и твердо произнес:
— Держаться, товарищ майор!
— Правильно. Держаться!
У Чардынцева защемило в горле. Обстановка на участке этого комбата была, по существу, уменьшенной копией положения всей дивизии.
Вошел Вихорев.
— Товарищ майор! Пока последние дороги свободны, надо отходить. Завтра будет поздно!
— Отходить? — переспросил Чардьшцев, прищурив свои усталые серые глаза.
— Дивизия стоит перед катастрофой! — сухо ответил Вихров.