Страница 16 из 112
напротив, ровно пес цепной кидаешься. Злой ты! Слово дяди Володи было решающим. Рабочие
уважали его.
— Лунин не злой. Лунин не любит только, когда его агитируют. — В голосе Лунина-Кокарева звучали нотки примирения. Он вдруг великодушно протянул Ибрагимову руку:
— Держи, Ибрайка. Начнем чертям рога обламывать! Но только заранее говорю: меня не обгонишь.
— Мальчишка обгонит! — уверенно сказал Николай главному инженеру. — Старик ленив, как многие, достигшие славы.
Александр Иванович засмеялся:
— Верно, слава — особа коварная!
Начальник цеха доложил о готовности самолета к полету. Они вышли на летное поле. Уже стояла ночь.
Высоко, на маленьком клочке чистого неба, дрожала одинокая звезда, а вокруг — куда ни кинешь взгляд — неподвижно висели тяжелые облака. Под ногами проваливался снег, и остававшийся в нем глубокий след мгновенно заполнялся водой.
Белый ковер аэродрома, расползаясь, неожиданно обнажал то тут, то там темное тело земли.
— Дует, как в аэродинамической трубе, — недовольно сказал Александр Иванович, поднимая воротник пальто.
У самого края взлетной полосы стоял самолет.
Николай сел в заднюю кабину. Холодный поток воздуха, хлынувший от винта, заставил его запахнуть пальто. Он вспомнил письмо Анны: «...Обещай мне, что будешь застегиваться на все поговицы...» И тут же гнетущая, как стон, мысль: «Я-то застегнусь. А и простужусь — невелика беда. А ты... где ты сейчас? Жива ли?»
Самолет ушел в ночь, как камень, брошенный в воду. Потом он вынырнул из темных волн облаков и пролетел над аэродромом, сверкая огнями на крыльях и на хвосте. Следующий заход на аэродром, как условились, летчик сделал с выключенными кодовыми огнями и включенным шумопламягасителем Бакшанова. Самолет прошел бесшумной тенью. Бирин неожиданно выключал щумопламягаситель, — и грохот мотора прорезал тишину да длинные языки пламени вырывались из выклопных патрубков. Потом грохот резко пропадал: летчик включал шумопламягаситель.
— Теперь наш самолет будет подбираться к фашистам, как охотник (к глухарям, — сказал начальник цеха главному инженеру.
— Так-то оно так, — задумчиво ответил Александр Иванович, — но надо еще проверить продолжительность- работы глушителя. Может, через пару часов полетит цилиндр. Я опасаюсь перегрузки мотора.
Самолет осторожно планировал, заходя на посадку.
И вдруг глухой треск оборвал сдержанное скрекотание мотора. На мгновенье стало так тихо, что все услышали далекий и тонкий вопль паровоза.
— Санитарную машину! — крикнул Солнцев
дрожащим, срывающимся голосом и бестолково заметался из стороны в сторону. Шофер дежурной санитарной машины отчаянно вертел ручкой. Мотор не заводился, застыл.
— Безобразие! Бесподобное безобразие! — кричал Солнцев. — Под суд" пойдете! Как. вы смели застудить мотор?!
Шофер продолжал отчаяено вертеть заводной ручкой.
Рабочие и медсестра побежали к самолету, проваливаясь в рыхлом снегу.
Николай висел на привязных ремнях вниз головой.
Он никак не мог освободить руки, которые прижало при ударе сдвинутым центропланом.
— Пал Палыч, не ушиблись? — опросил Николай у летчика, висевшего в таком же положении.
— Счастливо отделался. Кажется, двух зубов лишился, и то не своих — наркомздравских.
Рабочие помогли им выбраться из машины». Николай кинулся к мотору: его интересовало — цел ли шумопламягаситель. Самолет стоял вверх хвостом. Мотор зарылся в снег. Николай разгреб снег руками: шумопламягасигель был сплющен, крайний правый раструб вырвало вместе с хомутом.
— Впервые самолет «на попа» ставлю. Обидно! — удрученно проговорил Бирин. — На землю лыжами напоролись. Где тут увидишь, когда снег ползет, как худая рубашка.
Николай с горечью думал об искалеченном шумопламягасителе, — у каждого своя печаль.
— Целы? — спросил Солнцев, когда они добрались до домика летно-иотытательной станции.
— Надо бы закончить испытания, — сказал Николай.
— Есть хорошее правило: торопиться не спеша, —многозначительно заметил Солнцев. Николай
вспыхнул:
— Аэродром расползается. Через два-три дня на нем нельзя будет летать вовсе. А это означает, что испытания откладываются иа целый месяц.
Солнцев, не дослушав, пошел к автомобилю. Из темноты позвал:
— Николай Петрович! Что же вы?
— Спасибо! Я говорил вам, что люблю ходить пешком, — ответил Николай.
Внешне Тоня необычайно походила на Анну. Еще до войны, в Ленинграде, Николай, бывало, шутил:
— У вас все одинаковое. Только у Анны в глазах маленькие бесенятки сидят.
Характеры у сестер были разные. Если в словах и движениях Анны угадывались сильная воля,
решительность, умение смотреть на все явления прямо, во всей их жизненной непосредственности, то ее сестра, наоборот, была мягкой, мечтательной, сомневающейся, будто
все время вставали перед ней распутья и она не знала, какую выбрать дорогу.
Тоня была веселой, доверчивой, увлекающейся девушкой. Но стоило ей обмануться в подруге или в привычном понятии, — начинала хандрить, опустошенная и безвольная.
Тоня хорошо пела и мечтала о профессии актрисы.
Анна разубедила ее и посоветовала поступить в химико- технологический институт. Сестра особенных успехов не обнаружила, но училась сносно — «на тройках».
— Ничего, ничего!—ободряла Анна.— Я наблюдала отличников, которые на работе были посредственностями.
И наоборот. Ты будешь хорошим инженером. Верь мне.
Я редко ошибаюсь в людях.
Таня жила в общежитии института, но часто забегала к сестре, помогала стирать, готовить, не обижалась на резкие окрики Анны, если делала что-нибудь не так, тайком училась «хозяйствовать».
— Почему так бывает? — спрашивала она iy Анны.— Ты вот и чорта могла бы обломать, а у тебя муж тихий, спокойный. А мне так наверняка какой-нибудь «дикий» попадется.
— И поделом! Не будь мямлей,киселем бесхарактерным!— смеялась Анна. — А впрочем, не беспокойся.
Когда придет время замуж выходить, мужа я тебе выберу.
Тоня вспомнила теперь об этом и с грустью усмехнулась...
Мишин дал Николаю квартиру из двух комнат в овом пятиэтажном дохме. Это была, по тем временам, невиданная щедрость: целые семьи ютились в углах.
Марфа Ивановна попросила Тоню взять на себя заботу о Глебушке. Тоня раздобыла кое-какую мебель, прибрала комнаты. В них было пусто, но уютно: следы женской заботы проглядывали во всем.
В кабинете Николая, служившем одновременно и гостиной, стоял письменный стол и над ним на стене висела репродукция картины Левитана «Золотая осень». У окон Тоня поставила старую кушетку, обтянутую полотном, и несколько стульев. В спальне помещалась узенькая железная кровать Николая и деревянная кровать Глебушки.
Тоня работала в химической лаборатории. На заводе кончался эмалит, и вырисовывалась мрачная перспектива остановки производства. В эти тревожные дни все взоры были обращены на химиков: дадут они эмалит — завод спасен.
Тоня изготовила эмульсию, которая явилась исходной точкой для нового эмалита. Начальник химической лаборатории Лазарь Михайлович Сурков был в восторге.
— Вы дали нам ключ, Антонина Сергеевна. А теперь дело уже за небольшим!
Лазарь Михайлович преувеличивал заслугу Тони.
Цела оставалось еще много, но такой уж это был человек, восторгавшийся каждой самостоятельной мыслью своих сотрудников и не любивший говорить о собственных работах. Сурков весь день, с утра до позднего вечера, проводил б напряженных и интересных исканиях, на заводе в шутку его звали «колдуном», и если начальника лаборатории вызывали к телефону или на совещание,— он недовольно и растерянно ворчал.
В лабораторию стал наведываться главный инженер.
Долго разговаривал с Лазарем Михайловичем, часто поглядывал на Тоню через голову собеседника. Тоня краснела под нагловатым, самоуверенным взглядом Александра Ивановича; все догадывались о причине внезапного интереса главного инженера к работе химической лаборатории. Эмалит уже изготовили, и теперь внимание завода было обращено на др»угие участки работы.