Страница 108 из 112
не может обмануть, и если о ней ничего не слышно, если
она не приехала в родной город, значит, ее нет в живых.
И все-таки упрямо мечталось о встрече, донимала
тоска...
Тяжка была исповедь Лизы. Задыхаясь и подавляя
рыдание, рассказала она, как узнала от Виктора о гибели
Степана, как преодолевала свое горе в труде, как
полюбила потом Добрывечера.
Иван отвернулся к окну, ссутулился, притих, будто в
Страхе остановился перед пропастью: «Степан... она
никогда мне не говорила о нем... И о Сладковском...»
— Пусть он заплатит и по нашему счету, — сказала
Лиза, подняв на Степана заплаканные глаза.
Ф-444 - 23 433
— Заплатит?
Есть ли такая пуля, что вместит в себе всю ярость и
боль, все горе Степана? Нет такой справедливой пули!
Он поглядел Лизе в глаза. Они были попрежнему
чистые, глубокие, только дрожала б них, закипая, горестная
слеза.
Он держал ее ладони — горячие, нервно
вздрагивающие и не было сил оторваться от них...
Заплакал ребенок. Иван шагнул к кроватке, бережно
взял его на руки — розового, горластого, отчаянно
рвавшегося из тесного плена пеленок.
На бронзовом от загара лбу Степана дрогнули брови.
— Что ж... желаю тебе счастья.
Он с трудом разжал пальцы, высвободил ее ладони
и решительно шагнул из комнаты.
Лиза вскинула руки, будто хотела позвать его, потом,
шатаясь, подошла к кровати и, упав лицом в подушку,
глухо зарыдала.
Глава двенад цатая
Чардынцев ясно видел: главным на новом этапе
работы завода было всемерное расширение передового
опыта технологов. Каждый день поступали станки,
краны, прессы.
— Запевка ваша! — говорил он технологам. —
Покажите, на что вы способны*!
Теперь, после заседания, перечитьивая решение
парткома, он мысленно оглядывал второй механический.
«Вытянули! — подумал он с удовлетворением. — Не хуже, а
кое в чем и лучше других работаем. И уже
принимаются решения об использовании нашего опыта».
, Алексей Степанович вспомнил, как, исправляя
ошибку Гусева, он перебросил во второй механический
восемнадцать коммунистов. Партийная организация
окрепла, приняла в свои ряды новых товарищей — Ваню
Никифорова, Аннушку, Сабира Ахметова, Ивана и Лизу
Добрывечер.
Чардынцев задумчиво улыбнулся: сегодня в столовой
Тоня рассказала ему, что получила сразу пять заявлений
с просьбой о приеме в кандидаты партии.
— Комсомолия?—догадался Чардынцев.
— Они! Яша Зайцев, бригада Стрелковых, Глеб и
434
Наташа. Комсомольская организация дает им
рекомендацию.
— Прекрасно! Люди, известные всему заводу.
Вероятно, тут поработала организующая воля парторга?
Тоня рассмеялась, собирая на носу морщинки, точь-в-
точь, как сестра Анна Сергеевна.
Как -много хотел Чардынцев сказать ей! Глаза Тони
облучали его таким солнцем, что он все время носил в
себе его хмельную неостывающую теплоту. Но всякий раз,
когда Чардьшцев решался на тот необычный, много раз*
повторенный про себя разговор, он неожиданно
сворачивал в сторону, заслоняясь шуткой и от своей
решимости, и от удивленного тониного взгляда.
«Отступаешь, Алексей! Здесь пострашнее, чем в
сорок первом на Волхове?
«Пострашнее... — отвечал он на свой же укор.—Она
молодая, красивая... А я старый, больной... Да тут и
язык не повернется!»
И все-таки... солнечно, тепло было в сердце. Он
работал еще упорнее, еще неутомимее, забыв о своей
болезни, которая напоминала все чаще то режущей болью
в легких, то головокружением и холодной росой пота
на лбу.
Тоня дни и ночи проводила в литейном цехе и в
лаборатории.
Чардьшцева тревожили затянувшиеся опыты с
плавкой чугуна и потемневшее, с ясно обозначенными, словно
нарисованными, скулами лицо Тони и ее беспокойные
глаза.
«Трудно ей...»—думал он все чаще и все тревожней,
и вместе с тем он не смог бы сказать почему, верил,
упрямо верил, что она непременно добьется успеха...
На завод несколько раз приезжал известный всей
стране академик, директор химико-технологического
института. Работа Тони и Суркова заинтересовала его и он
дал им немало полезных советов.
Чардынцев прослушал последние известия, и когда
кремлевские куранты мелодично отбили полночь, встал
из-за стола, собираясь идти домой.
Короткий телефонный звонок рванул тишину.
Чардынцев снял трубку. Голос Тони дрожал or
счастья. '
— Алексей... Степаныч! Двадцать девятая плавка..е
88* 435
Он недослушал и, забыв накинуть на плечи шинель,
ообежал в литейный цех.
Озаренные бушевавшим в печи расплавленным
металлом стояли Тоня, Сурков и (мастер Вася Витязев,
рослый подтянутый молодой человек, один из тех, кого в
годы войны на заводе звали «шплинтами».
Тоня первая увидела Чардынцева. Она ждала его с
нетерпением и той необыкновенной окрыляющей
радостью, что приходит после успешного окончания
большой и трудной работы.
Тоня шагнула к нему навстречу, а он, поймав ее руку,
пожимал с порывистой и ласковой силой.
— У вас крепкая рука и крепкое сердце, Антонина
Сергеевна! — сказал Чардынцев.
— Вот он, белый чугун! — показывая на изложеицы,
*с гордостью проговорил Витязев.
Тоня молчала и только глаза выдавали волнение.
— Спасибо вам, товарищи! — просто и сердечно
сказал Чардынцев. И обычно суровое, с порошей
седины на опущенных книзу усах лицо Суркова, и молодое,
широкое, с веселыми до озорства глазами и ямкой на
подбородке лицо Васи Витязева, и бледное, усталое
лицо Тони осветились одним, неизмеримо большим
счастьем.
— А директор и главный инженер знают? — спросил
Чардынцев.
— Нет еще. Не успели сообщить,—ответил Сурков.
— Позвоните немедленно. Порадуйте!
Сурков и Витязев пошли к телефону в конторку
цеха.
— Ну, вам надо отдыхать, Антонина Сергеевна.
Спать несколько суток подряд.
— Нет, — засмеялась Тоня. — Мне хочется сейчас
побродить по городу или, еще лучше, пойти к Волге,
послушать, как шумит ветер и плещут волны.
— Так сейчас глухая ночь!—удивился Чардынцев.
— Ну и что же? — Тоня поглядела на него не то с
недоумением, не то с ожиданием.
— Пойдемте! — решительно сказал Чардынцев.
— Постойте, а где ваша шинель? — спросила Тоня.
— В парткоме оставил. Мы по дороге зайдем.
Тоня глядела "круглыми испуганными глазами.
*— И вы пришли сюда без шинели? Вы... вы совсем
436
не думаете о себе! — выоалила она и застеснялась своей
строгости.
— Пустяки...— отозвался Чардынцев, но пыль
литейного цеха предательски заставила его закашляться.
— Нет, — быстро проговорила Тоня. — Василий
Павлович... Вася! — позвала она Витязева. — Пошлите кого-
нибудь за шинелью Алексея Степановича.
— Не надо! Зачем же...— запротестовал Чардынцев.
Была одна из тех редких ноябрьских ночей, когда
звезды, густо усеявшие небо, кажутся тихо падающим
снегом, и в холодном воздухе от вопля сонной птицы
либо от крика далекого паровозного гудка долго стоит
мелодичный хрустальный звон.
— Не боитесь? — спросил Чардынцев Тоню. — До
Волги добрых четыре километра.— С обеих сторон
уходили в темноту бескрайные луга.
— С вами не страшно,— пошутила Тоня.— Вы ведь
храбрый?
— Смотря по обстоятельствам, — ответил
Чардынцев. — С вами мне иногда бывает страшновато.
— Почему же?
— Я и сам не знаю. И хорошо, и... страшно. Так в
детстве я чувствовал себя на качелях. Душа поет, когда
летишь в самое небо, и вместе оторопь берет: а вдруг