Я, Вергилий

Он бросил взгляд на меня, потом опять в сторону — на задёрнутые занавески.

   — Вообще-то я не очень тороплюсь, — проговорил он. — Денёк-другой не сыграет особой роли.

Денёк-другой. Вместо того чтобы остаться здесь на три года, как я собирался.

   — В любом случае корабль ещё не готов, — продолжал он. — Капитан сказал, что отошла доска на обшивке. Ничего серьёзного, но лучше бы нам её закрепить. Слабо подразнить Нептуна, а?

Он обернулся и посмотрел мне прямоте лицо. И я понял.

Я понял, что он всё знал и говорит мне об этом.

В начале моей «Энеиды» Нептун усмиряет бурю, которая разбила корабли Энея, и выкидывает его на карфагенский берег: намёк для моих читателей (скрытый, конечно) на кораблекрушение, которое потерпел сам Октавиан перед Навлохом, и оскорбление, нанесённое им статуе бога во время Игр.

   — Нет, Август.

Он фыркнул:

   — Это опасное занятие, Вергилий. Дразнить богов. И ни к чему не приведёт. Совсем ни к чему.

   — Да, Август.

Вот и всё, что он сказал. Остаток пути мы проехали в молчании.

Не могу описать словами, что я чувствовал в течение следующих нескольких дней, находясь, по существу, под домашним арестом, хотя и считался гостем Октавиана в роскошном дворце афинского архонта[222], который тот предоставил в его распоряжение. Я был свободен в своих передвижениях — куда я мог сбежать? — и посетил несколько лекций в Академии, осмотрел местные достопримечательности, навестил своих старых друзей и тактично попрощался с ними. Всё было очень цивилизованно.

На пятый день я предпринял поездку в Мегару посмотреть на стены, которые афиняне возвели во время войны со Спартой. Был жаркий полдень, и я совершил ошибку, оставив дома свою шляпу. Я немного побродил по городу, но потом, почувствовав жажду, остановился у потока, вливающегося в море, чтобы попить. Вода была холодная как лёд, — наверно, источник брал начало глубоко под землёй — и отправилась прямиком ко мне в желудок. Уже на обратном пути я почувствовал, что заболеваю, а ранним вечером меня стало знобить. Октавиан, что для него совершенно нехарактерно, сразу же это заметил.

   — Что с тобой, Публий? С животиком неприятность, а?

   — Просто небольшая Простуда, Август, — ответил я, стуча зубами. — К утру я поправлюсь.

   — Пусть уж лучше Муса приглядит за тобой. — Он поманил к себе раба и послал его за врачом. — Он тебя быстренько подправит.

Муса был грек, один из проверенных слуг Октавиана. Несколькими годами раньше он своими холодными ваннами и компрессами спас Октавиану жизнь. Октавиан никогда не отправлялся в путь без него.

   — Со мной всё в порядке, Август, — сказал я. — Надо только ночью хорошенько поспать.

   — Глупости! — Октавиан улыбнулся, показав свои острые зубы. — Нам надо позаботиться о тебе, Вергилий. Да к тому же корабль готов, и завтра мы отплываем. Мы же не хотим, чтобы ты умер у нас на руках, не доплыв до Бриндизи, правда ведь?

Я содрогнулся; никакая это не простуда. Теперь я знал, что он приговорил меня к смерти.

60

И что же это тогда? Яд, который подсыпает мне Муса?

Наверное, белладонна — сонная одурь, цветок Прозерпины. Это она, я думаю, даёт желаемые симптомы. Когда он — Муса — придёт в следующий раз и принесёт мне моё «лекарство», я могу спросить его без обиняков. А может быть, стоит спросить у самого Октавиана. Теперь это уже не имеет значения, и мне будет интересно посмотреть на его реакцию. Если, конечно, он вообще как-нибудь на это прореагирует.

Спасибо ещё, что у меня достаточно ясная голова, чтобы писать. Октавиан либо не торопится (хотя он утверждает, что срочно нужен в Риме, мы напрасно тратим время в этом морском путешествии), либо он опасается, как бы причина моей смерти не стала слишком очевидной. Я подозреваю последнее.

Ну тогда почему, можете спросить вы, я не покончу с собой? Надуть Октавиана, лишив результатов его последнего притворства, — по крайней мере, насколько я в курсе, последнего, — зная, что он попадёт в затруднительное положение, когда приплывёт в Италию и высадит на берег не живого поэта, а хладный труп? Или ещё того лучше — броситься в море, чтобы он не мог предъявить вообще никакого поэта — ни живого, никакого другого? Это последнее, конечно, было бы поэтичной местью мне — местью моего брата Марка. О да, я видел его в эти последние несколько ночей — с траурной повязкой на голове, его наполовину обглоданное лицо, на которое падал свет ламп, освещавших мою каюту, было повёрнуто ко мне. Он-то, во всяком случае, порадовался бы смерти от воды, но я не доставлю ему такого удовольствия.

Истина в том, что меня всё это уже не интересует. Убить себя назло Октавиану — в лучшем случае, не большая победа, если не сказать глупая. Это всё равно что ребёнок, который не может добиться своего, отказывается обедать, несмотря на то, что сам же голодный. Что толку мне в мелких победах. В сравнении с книгой, которую вы сейчас держите в руках (если и в самом деле держите), такие победы бессмысленны.

Даже если бы я и хотел себя убить теперь, когда задача моя выполнена, то как бы я сумел это сделать? Одного усилия воли тут недостаточно, а других средств у меня нет. У меня нет кинжала, как у Прокула, или лезвия, как у Галла, чтобы перерезать себе вены, не говоря уже о змее, которая своим ядом сделала бы меня бессмертным, как египетскую царицу. Дверь каюты заперта, а если даже и нет, то я всё равно не успел бы дойти до банки, меня бы остановили. Эпикур считает, что человек, уставший от жизни, может уйти из неё, как зритель уходит с пьесы, переставшей его занимать; но Эпикур не имел в виду узника. Нет, пусть Смерть придёт, как придёт. По крайней мере, она явится в своём самом кротком обличье, как она пришла к Одиссею или к моему отцу. Кто может попросить о более спокойной смерти? Уж конечно не я: это больше, чем я заслуживаю.

Естественно, я попросил рукопись «Энеиды», чтобы сжечь её (она исчезла вместе с остальным моим багажом, когда моё судно поставили в док в Пирее). И естественно, мою просьбу проигнорировали. Не важно. Октавиан поймёт, что невозможно вырезать из поэмы куски, не испортив её, и он не осмелится это сделать. Он должен издать её и быть проклятым — или, если даже его и не проклянут, то по меньшей мере репутация его будет слегка подпорчена.

Единственный страх, который у меня ещё остался, потому что, как я уже сказал, смерти я не боюсь, — это то, что вы, мои читатели (если вы на самом деле существуете!), всё ещё ослеплены обаянием мифа об Августе. Если это так, то я потерпел неудачу, окончательно и навечно. В конце концов Октавиан может ввести Золотой век (и я молюсь, чтобы он это сделал!) или, наоборот, вернуться в тёмные, забрызганные кровью закоулки истории. Не знаю, как будет, но он великий человек, и он велик потому, что порочен, а не потому, что совершенен. Поймите это, и вы поймёте мою поэму.

И ещё одно, прежде чем я навеки положу свой грифель. Я слышу, как вы говорите: «Ах, бедный Вергилий! Наверно, он был не в себе, когда писал эту книгу. Он сам признался, что у него был жар.

Может быть, вся книга — это плод его бреда или даже сумасшествия. Конечно же, разве он мог так обмануть Августа? «Энеида», несомненно, — это именно то, что он и задумал: гимн торжеству мечты Августа». В ответ я могу лишь попросить вас заглянуть в конец последней книги: обратите внимание, каким образом был убит Турн и как я это описываю[223]. Подражание Гомеру здесь, конечно, намеренное. Мой Эней (который на самом деле Октавиан), забыв о своём воспитании, убивает, будто порочный гомеровский герой, каким он всегда и был, но только он делает это как настоящий Октавиан — с благочестивыми, лживыми (обманывающими себя?) словами оправдания на устах: он сваливает ответственность за смерть Турна на некое смутное, отвлечённое понятие Долга. А теперь представьте себе во всех подробностях легенду о Данаидах[224], которая, как я пишу, изображена на перевязи Палланта. Легенда в своём «александрийском» стиле как в зеркале отражает истинное «я» Октавиана (он — это Данай) и его отношения с Антонием — Египтом. Всё это есть там; всё, что я хотел сказать, — всё суммировано в этой миниатюре, причём совершенно недвусмысленно, если внимательно посмотреть пристрастным глазом. В конце концов, держа в руке кончик этой нити, пройдите ещё раз по всей книге, смотайте нить в клубок и посмотрите, куда она вас приведёт.

222

Архонт — высшая государственная должность в Афинах после отмены царской власти. Ежегодно избирались 9 архонтов, которые облекались различными полномочиями. Например, на архонта-полемарха возлагалось командование войсками. Архонт-басилей исполнял религиозные функции. Во главе городских властей находился архонт-эпоним, по его имени назывался год. Вероятно, именно во дворце архонта-эпонима и содержался Вергилий.

223

...обратите внимание, каким образом был убит Турн... — В последней книге «Энеиды» Вергилий описывает борьбу Энея за основание нового царства. Когда Турн пошёл войной на троянцев, которых привёл в Лаций Эней, Тиберин, бог реки Тибр, посоветовал во сне Энею обратиться за помощью к царю Аркадии Эвандру. Эней так и поступил. Эвандр дал ему в подмогу 400 всадников под предводительством своего сына Палланта, который впоследствии пал от руки Турна. Мстя за своего убитого друга, Эней вызвал Турна на единоборство. Они сошлись. Метнув безуспешно друг в друга копья, яростно бросились друг на друга с мечами. Наконец меч Турна разлетелся на куски. Он бежал, делая круги по равнине и натыкаясь то на стены города, то на троянцев; Эней не мог его догнать. Сестра Турна вложила ему в руку другой меч, и бой возобновился. Но Зевс вселил страх в грудь Турна, и его прежней силы не стало. Копье Энея пробило ему щит и панцирь и вонзилось в бедро. Турн упал на колени и, простирая руки к сопернику, воскликнул: «Я заслужил это. Пощады не прошу. Но если тебя может тронуть горе моего старика отца, то сжалься над ним и возврати ему меня — живого или мёртвого. Я побеждён и сдаюсь тебе. Не простирай далее своего гнева!» Сердце Энея дрогнуло, и он пощадил было Турна, но вдруг увидел на плече побеждённого врага перевязь убитого им любимого друга Палланта. Злоба вновь овладела сердцем Энея, и он вонзил меч в грудь Турна.

224

Легенда о Данаидах, — Согласно легенде, у царя Бела были сыновья Египт и Данай. У Египта было 50 сыновей, а у Даная — столько же дочерей. Египт пошёл войной на брата, лишил его царства, а пятьдесят его сыновей возжелали обладать Данаидами (дочерьми Даная). Тогда Данай тайно оставил Египет, где царствовал до этого, и прибыл в Аргосу. Данай сказал царю этой страны Пеласгу, что его преследуют племянники, и попросил убежища. Данаиды объявили, что лишат себя жизни, если Пеласг не даст им защиты. Царь решил оказать помощь чужеземцам. Когда в Аргос пришли войска сыновей Египта, Пеласг сразился с ними, но был побеждён. Царём Аргоса был избран Данай. Чтобы сохранить за собой новое владение, Данай вынужден был принять мир, предложенный ему племянниками, и выдать за них дочерей. Но Данай решил хитростью избавиться от ненавистных притеснителей. Он велел дочерям ночью умертвить новобрачных супругов, и Данаиды охотно совершили кровавое дело, все, кроме одной — Гипермнестры. От неё и её мужа Линкея произошёл славный род героев, к которому принадлежал Геракл.