Страница 6 из 64
Пролетело какое-то насекомое — воздух кишел ими, — и я увидел, что это была пчела.
Уложив последнюю ветку, медведь повернулся, его очертания плавно поменялись, и он превратился в человека. Я напрягся, приготовившись дать стрекача.
— Эй, иди сюда! — крикнул человек-медведь. — Не бойся, мальчик. Я не сделаю тебе зла.
Он говорил со странным сильным акцентом, но всё же можно было разобрать слова.
— Ты один из парнишек нового хозяина, — сказал он. — Который из них? Марк? Или Публий?
Звук моего имени подействовал на меня как заклинание. Я ждал, не в состоянии пошевельнуться.
— Ханно. — Человек ткнул большим пальцем в свою бочкообразную грудь. — Ханно, пасечник.
Вот оно что. Это был один из наших рабов, а вовсе не оборотень!
Я испытал такое облегчение, что почти забыл свой страх.
— Публий, — сказал я, поднимаясь из укрывавшего меня папоротника. — Я принял тебя за медведя.
Лицо человека скривилось в усмешке, и он заревел, как осенний гром. Вдруг он неуклюже двинулся вперёд.
Размахивая волосатыми руками, он сделал несколько шагов, потом тяжело сел на траву и засмеялся.
— Принял меня за медведя! — наконец проговорил он. — Забавно.
— Ведь это пчёлы, не правда ли? — Я почувствовал, что краснею от смущения. — А медведи любят мёд.
Он посерьёзнел и кивнул огромной головой.
— Точно. Ты и впрямь мог так подумать.
— А что ты делал с ветками?
— А? — Он поднял глаза. — Да это для пчёл. Чтобы они не намочили крылья, когда будут пить.
— Я думал, что пчёлы пьют из цветков.
— Так оно и есть, так оно и есть. Но они любят и просто так попить водички, если она не стоячая. Пчёлы не выносят стоячей воды. Она воняет.
— Значит, у пчёл есть носы?
Он опять засмеялся.
— Конечно есть. У тебя есть нос и у меня. У всех он есть, если, конечно, его не оторвали. Почему же ему не быть у пчёл?
— А как же у рыб? — спросил я.
— А зачем рыбе нос? Ты когда-нибудь пробовал нюхать под водой?
Теперь пришла моя очередь рассмеяться.
— Ещё захлебнёшься, — сказал я.
— Вот именно. — Он зажал нос большим и указательным пальцами и начал судорожно глотать воздух ртом, выпучив глаза.
— Так и рыба. Она ничего не нюхает.
Я уже больше не боялся, но всё же не желал покидать спасительного подлеска.
— Твои пчёлы могут ужалить? — поинтересовался я.
— Разве что тебе вздумается потрогать их.
— А можно посмотреть, что там внутри ульев?
Вокруг нас, под покровом деревьев, везде стояли грубо сколоченные домики из коры и ивовых прутьев.
Он покачал головой.
— Так не получится. Они этого не потерпят. Без дыма не обойтись.
— Дыма?
— Ну да. От него они становятся смирными и ленивыми. Когда достают мёд, делают то же самое. Я покажу тебе потом, если захочешь.
— А почему не сейчас?
— В это время года соты пустые. Пчёлы не летают в холодную погоду. Да к тому же цветов ещё нет. Пчёлы сидят по домам, прямо как мы. Они очень находчивые.
— Находчивые?
Ханно уселся на бревно, сорвал травинку, задумался.
— Знаешь, что они делают, когда ветер? Когда он бушует — нравится?
Я замотал головой и присел рядом с ним.
— Ну вот, они подбирают малюсенькие кусочки камней, — он показал большим и указательным пальцами их величину, — вот такие, не больше. И летают с ними.
— Зачем?
— Чтобы не сдуло. Ну вот как лодка берёт балласт. И вот ещё что странно. Они не тра... У них не бывает детей.
— Правда?
— Правда. Ты знаешь, у них нет ни самцов, ни самок, как это бывает обычно. Они берут своих детишек из цветов и приносят домой во рту. Ты найдёшь их запечатанными прямо в соты, так же, как мёд.
Мои глаза, должно быть, стали как блюдца. Ханно усмехнулся и встал.
— Ну, я так проболтаю с тобой всё утро, — сказал он, ероша мне волосы. — Твой отец спустит с меня шкуру и будет прав. Я должен ещё сделать новые ульи, да и других дел полно — весна.
— Я могу помочь? — спросил я.
— Может быть. Посмотрим, что скажет твой отец.
С этого дня я был очарован пчёлами. И это очарование длилось всё отрочество и позже.
Представьте себе пчелу.
Пчёлы построили себе идеальное общество. Каждый знает своё место и счастлив той ролью, которую играет: рабочего, строителя, солдата, кто-то присматривает за домом. У пчёл нет политических амбиций. Ими движет не своекорыстие, их страсти контролируются и направляются в интересах государства. Когда есть угроза государству, они дерутся до последнего, чтобы защитить его. Они фанатически преданны ему. Избрав царицу, будут стоять за неё до конца, и если она умирает или убита, то у них самих пропадает желание жить. Существенно, что они не имеют пола. Они избежали того, что Софокл верно назвал безумным и беспощадным господином.
Это, как бы сказал отец, положительная сторона дела. Но есть и другая, более тёмная.
Вы знаете, как египтяне из дельты Нила разводили пчёл?
Если крестьянин потерял свой рой в результате природного бедствия или болезни, он строит маленькую хижину с черепичной крышей и узкими, как прорези, окнами, открытыми наискось всем четырём ветрам. Затем берёт телёнка-двухлетка. Затыкает ему рот и ноздри соломой или ветошью, а затем со своими людьми дубинками забивает его насмерть. Делают они это аккуратно, так, чтобы превратить мясо в кашицу, но при этом не повредить шкуру. Они запирают труп в хижине на подстилке из кассии, чабреца и ломаных веток. Телёнок гниёт, и из его зловонной плоти ползут живые пчёлы.
Видите, даже идеальные государства рождаются из крови и жестокости. Задача поэта — напоминать об этом. Мы не можем уйти от своей природы простым усилием воли. Прошлое всегда с нами: оно, воняя, цепляется за нас, как назойливый нищий.
Пришло время рассказать вам о Марке.
4
Брат был на два года старше меня. Любимец семьи, он превзошёл меня во всём, кроме внешности (он взял от отца даже больше, чем я). У него было всё, чего лишён я: храбрость, предприимчивость, открытость, уверенность в себе: идеальный мальчик, гордость отца и баловень матери.
Я ненавидел его.
Должен сказать, что мы оба ненавидели друг друга, но я-то считал, что ненавижу его сильнее. Он не замечал меня, разве только как объект для издевательств.
Подождите. Тут я должен быть осторожен. Оправдывая себя, слишком легко очернить его, а это будет ложь. Если я хочу избавиться от призрака брата, то должен быть правдив, даже если правда причиняет боль. Марк не был жесток, во всяком случае, не больше, чем любой другой мальчишка. Если он и изводил меня, то это потому, что я провоцировал его своей трусостью. Я боялся всего: боли, темноты, высоты и пауков; лазить по деревьям и прыгать в реку; грубых игр и чужих мальчишек; нанести кому-нибудь малейшую обиду, всё равно — ребёнку или взрослому. Мой страх был настолько всеобъемлющ, что Марк не мог не поддаться искушению. Не то чтобы он был подлый; пожалуй, подлым был я. В Зимние празднества он всегда делился своими конфетами, в то время как я потихоньку съедал их сам. Играя с другими детьми, он обязательно брал с собой и меня и поддавался мне как мог. И не его вина, что я быстренько находил предлог и ускользал, чтобы поразмышлять в одиночестве. Что касается родителей, то он искал их общества и ему нравилось бывать с ними, я же избегал их, когда только представлялась такая возможность.
Если родители и любили Марка больше, то потому, что он заслужил это, а не потому, что украл их любовь у меня.
Правда даётся с трудом и причиняет боль, как глубокий порез бритвой. Правда — вот первопричина моего комплекса вины; поэтому он так силён.
Тот первый год пролетел быстро. Мать поняла, что отец оказался прав: поместье, может, и было маленькое, зато всё в нём было устроено наилучшим образом, а в отцовских руках оно расцвело, как распускающаяся роза. Погода и та стала нашей союзницей. Весна была прямо-таки осязаемо плодородной: казалось, воздух можно взять в руки и сжимать, как козье вымя, вытягивая пенистые струи молока. Земля шевелилась под ногами от шебуршения оживающих семян. Почки лопнули на ветках деревьев и покрыли их цветами, словно открытая равнина была морским побережьем, окутанным пенящимися волнами. Весна сменилась летом, а потом подошла и жатва. Украшенные венками из дубовых листьев, мы призывали богиню хлебов в свои амбары и пели гимн урожаю, древний, как само время. Мы собирали виноград и оливки, яблоки и зелёный инжир, мёд, рвущийся из сот, и складывали всё это в кувшины, и в корзины, и на чердаки, пока они не начинали ломиться от припасов. А когда дни стали короче и холоднее, цапли начали летать высоко и на болотах заквакали лягушки, мы заперли двери на засов и приготовились к зимним бурям.