Я, Вергилий

Пять лет назад он мог бы добиться своего. Теперь было не то время. Легионеры, которых тошнило от войны, а ещё больше от самого Лепида, отказались поддержать его. Лишённый опоры, Лепид мог только молить о милосердии. Октавиан дал ему почётную (и не имеющую никакой власти) должность Верховного Жреца Римского государства и упёк его в провинциальный город Цирцеи[197]. Это действительно был для Лепида конец. Он больше никогда не видел Рима.

Октавиан тем временем приступил к реорганизации. Большинство легионов было расформировано. Уволенных ветеранов расселили по мелким поместьям по всей Италии и на островах. Наконец, на исходе года, Октавиан возвратился в Рим, и Рим кинулся наперебой предлагать ему всяческие почести. Он был всеобщим любимцем. Для него ничего было не жалко, и среди всех этих празднований о его прошлом забыли. Взамен и он доказал, что тоже может быть великодушным: государственные долги были аннулированы, налоги снижены, а документы, имеющие отношение к гражданским войнам, публично сожжены. Он даже намекнул, что, когда Антоний вернётся из похода на Персию, будет восстановлена Республика. То было время восхитительного оптимизма, и Октавиан был его героем.

Вот тогда-то я получил свой второй заказ, не от Поллиона и даже не от Мецената, а прямо от самого Октавиана.

Я был в Риме (кажется, в те дни я не выезжал оттуда), когда пришла повестка: я употребил это слово, потому что теперь уже знаю, что это так, а вообще-то это было просто приглашение на обед к Меценату следующим вечером; в качестве дополнительной приманки Меценат сообщал, что будет также Марк Теренций Варрон[198].

Расскажу здесь немного о Варроне. Варрон — это воплощение учёности. За свою долгую жизнь (в тот год ему исполнилось восемьдесят лет) он написал больше пятисот книг, охватывающих все литературные сферы: поэзия и проза, история (естественная и общественная), трагедии, труды по этимологии и религии... перечисление будет бесконечным и исчерпывающим. В промежутках он к тому же сумел сделать выдающуюся политическую карьеру. Я никогда не встречался с ним. Но всегда мечтал об этом. Теперь, казалось, моё желание исполнится.

Раб принял у дверей мой плащ и проводил в столовую. Ложа были уже заняты. На Меценате была греческая одежда из шелка — тонкой мягкой ткани, сиявшей, словно крылышко бабочки, — и он весь был увешан драгоценностями. Через стол напротив него лежал подвижный старик, которого я принял за Варрона: лысый, с бахромой седых волос над ушами, очень аккуратно одетый в строгую белую сенаторскую тогу с широкой каймой. Когда я вошёл, он рассуждал о стрижке овец.

Молодой человек на почётном месте слева от Мецената был Октавиан.

Я никогда прежде его не видал, но всё равно узнал сразу же — худой, светловолосый юноша, с очень приятной внешностью, но чересчур хрупкий, почти болезненный. Я стал как вкопанный на пороге, да так неожиданно, что сопровождавший меня раб налетел на меня сзади. Варрон замолчал с поднятой, как у мраморной статуи, рукой.

— Публий! — Меценат быстро встал и заскользил (не могу придумать более подходящего слова) по комнате ко мне. Его серьги звенели, и до меня донёсся его запах — смесь мускуса и розы, который показался мне слишком сильным и неприятным. — Ну наконец-то! Я так счастлив тебя видеть, мой милый мальчик!

По тому, как крепко он обнял меня за плечи, я с замиранием сердца понял, что он разыгрывает радушного хозяина, но сделал скидку на обстоятельства.

   — Я полагаю, ты знаешь Варрона? — Конечно, я не знал, но Меценат был так настроен, что я не стал возражать. Я кивнул, а Варрон что-то промычал. — А это, — Меценат сделал паузу, чтобы произвести большее впечатление, — это наш Особенный Гость, который просто умирает от нетерпения познакомиться с тобой.

Молодой человек перевёл взор и пристально посмотрел мне в лицо. Не могу описать или проанализировать тот первый взгляд, который остановил на мне Октавиан. Это был взгляд... соучастника? хозяина? собственника? Все вместе. Определённо очень задевающий и очень выбивающий из колеи взгляд. Его глаза сами по себе приковывали к себе: тусклые, блёкло-голубые, почти серые, а за ними... ничего. Буквально ничего. Они были словно два замерзших озерца в бесплодной пустыне горных снегов — пугающие своей пустотой.

Октавиан улыбнулся. У него были редкие и неровные зубы. На таком лице они выглядели насмешкой, как кривые ноги у статуи Аполлона.

   — Вергилий. Рад наконец-то познакомиться с тобой. — Он не протянул мне руки. Я, заикаясь, что-то ответил. Что именно, так никогда и не мог вспомнить.

Октавиан показал на свободное место слева от него.

   — Сядь рядом со мной. Пожалуйста.

Меценат подвёл меня к ложу и уложил, как тряпичную куклу. Неизвестно откуда появились рабы. Я машинально протянул руки и почувствовал, как они льют на них прохладную воду.

   — Варрон рассказывал нам о своей последней книге, — сказал Меценат. — Руководство по сельскому хозяйству. Вкусно, не правда ли?

   — Предполагается, что ты будешь читать книгу, а не есть её, — проворчал Варрон, явно недовольный тем, что его перебили на полуслове. Я подумал, что он не очень-то ладит с хозяином дома.

Октавиан засмеялся — тоненький звук, в котором не было веселья, словно его научили так делать просто потому, что от него этого ждут.

   — О, Меценат съест что угодно, — проговорил он. — Особенно если это стоит дорого.

   — Может, мне тогда стоило написать её на павлиньей коже, — сказал Варрон. — Или на шкуре молодого осла.

Это вновь вызвало смех — на этот раз не удержался Меценат. Недавно он устроил в Риме сенсацию, подав своим гостям в качестве деликатеса мясо молодого осла; он был всегда готов оценить шутку на свой счёт.

   — Ну, не будь таким жестоким, — сказал он. — Тем более что я ни за чем не постоял, чтобы вечеринка удалась.

Он хлопнул в ладоши, и целый строй рабов внёс первое блюдо — яйца павы в гнезде из фенхеля, крошечных солёных рыбок, плавающих в голубой формочке для желе, и ассорти из сырых овощей, слегка сбрызнутых уксусом и рыбным соусом. Глаза Варрона жадно загорелись, и он стал щедро накладывать себе рыбное творение, лишь только его опустили на стол. Октавиан, наоборот, был так же воздержан в еде, как и я, и положил себе несколько жёстких на вид зелёных оливок, которые рабы поставили около него. Он и пил немного — сомневаюсь, что за весь вечер его кубок наполняли больше одного раза.

   — Варрон, ты рассказывал нам о своём руководстве по ведению хозяйства. — Меценат облупил яйцо павы и макнул его в соль.

Варрон поднял голову и хмуро посмотрел на него. На подбородке у него блестела капелька желе.

   — Это не руководство. У меня есть дела поважнее, чем учить неотёсанных мужланов, как обрабатывать землю.

Меценат, запихивая яйцо в рот, искоса бросил на меня взгляд.

   — Тогда, умоляю, скажи, что же это такое?

Варрон взмахнул ложкой.

   — Трактат. Твои образованные фермеры теперь не знают, каким концом мотыги надо работать. Управляющие имением нагло их обкрадывают. — Он злобно сунул ложку в формочку и наложил себе на тарелку новую порцию трясущегося желе. — Кто-то должен заставить их научиться азам. Пятьдесят лет назад было по-другому. Тогда крестьяне знали, как это делается, даже если у них водились деньги. Им не надо было ничего объяснять.

   — Ты считаешь, что необходимо обучать народ сельскому хозяйству? — спросил Октавиан.

   — Конечно. — Варрон зло воззрился на него, сжав челюсти (интересно, наверно, он растерял почти все свои зубы). — Во всяком случае, высшие классы. Ты тоже так считаешь?

   — Безусловно. — Октавиан выбрал себе редиску, с минуту разглядывал её, потом откусил кончик. — Особенно теперь, когда всё наконец успокоится. Нам нужно поощрять тех, кто желает поселиться в деревне.

Варрон пробормотал нечто похожее на «Да поселись ты у меня в заднице», но, возможно, я ослышался.

197

Цирцеи — прибрежный город (и мыс) в Лации.

198

Варрон, Марк Теренций (116—27 до н.э.) — крупнейший и наиболее плодовитый римский учёный-энциклопедист. Занимал многие политические и военные должности. Всю свою жизнь посвятил науке как филолог, антиквар и историограф. Уже при жизни его научный авторитет считался неоспоримым. Стремился сохранить от забвения прошлое своего народа и возродить к новой жизни старинные обычаи. В этом отношении он был предшественником августовских реформ. Количество написанных Варроном сочинений огромно (свыше 600). Его перу принадлежат труды по юриспруденции, искусству, грамматике и истории литературы, сельскому хозяйству. Сохранился его трактат «О сельском хозяйстве», в котором он даёт практические советы.