Страница 43 из 64
Третьего июня умер Сирон. Я, конечно, очень горевал, но он был рад наконец уйти: несмотря на то, что его последняя болезнь была короткой, в течение нескольких лет его мучили сильные боли. Не могу согласиться с Эпикуровой максимой «Длительную боль легко переносить // Сильная боль быстро проходит»[164]. Слишком часто она противоречит тому, что мы видим, и признать её — значит допустить сильный перевес риторики над истиной.
Когда вскрыли завещание Сирона, оказалось, что виллу близ Неаполя он оставил мне. Я был в замешательстве. У Сирона не было семьи, всё так. Но за долгие годы они очень сблизились с Парфением. Я подошёл к Парфению и тактично намекнул, что я отказываюсь от наследства. Он улыбнулся.
— Сирон знал, что делает, Публий, — сказал он. — Пусть будет так. Я не надолго переживу его, и вилла всё равно бы перешла к тебе после меня.
Я понял, что Парфений тоже болен. Ему было суждено пережить Сирона всего на несколько месяцев. К тому времени, как произошло сражение при Филиппах, я уже потерял обоих своих учителей.
Филиппы стали последним гвоздём, забитым в гроб Республики. Конечно, остался ещё кое-кто из твёрдолобых: Помпей со своим флотом на Сицилии, Агенобарб[165] с семьюдесятью кораблями и двумя легионами на Адриатике. Но, не будучи вождями такого масштаба, как Брут и Кассий, они имели лишь второстепенное значение. С другой стороны, союз трёх мужей[166] сократился до двух — зловещий признак. Лепид, всегда имевший в этом альянсе наименьший вес, попытался, пока его коллеги были в Греции, самостоятельно договориться с Помпеем. В наказание Антоний и Октавиан отняли его провинции и поделили между собой: вся Галлия и восток отошли Антонию, Испания, Сардиния и Африка — Октавиану.
Раздел отразил, кто из них важнее. После Филипп Антоний, без вопросов, был главным партнёром. Именно он, а не Октавиан, разбил республиканцев. После похода очарование имени Цезаря померкло: воины смогли убедиться, что, несмотря на притязания Октавиана, священная тога сидела на нём как на пугале. Октавиан не был Цезарем, и теперь всё это знали. Война для него в политическим смысле стала бедствием.
Антоний отправился дальше, как он думал, потуже закручивать гайки. В то время как он двинулся на восток бороться с разрухой, в которой Брут и Кассий оставили азиатские провинции, Октавиан остался в Италии, чтобы продолжать невесёлую работу — проводить земельную реквизицию. В военном отношении он стоял перед необходимостью столкновения с Помпеем, но у Помпея теперь было около ста восьмидесяти кораблей, и его войска с каждым днём росли за счёт постоянного притока республиканцев, лишённых собственности италийцев и беглых рабов. Нападать на Помпея по меньшей мере опасно. Октавиан мог только выжидать, скрежеща зубами.
Случай восстановить загубленную военную репутацию подвернулся Октавиану в конце года. Ему предоставили его жена Антония Фульвия и его брат Луций.
Луций был полное ничтожество, но с политическими амбициями. Годом раньше ему на голову свалилась консульская должность (которую он получил от Антония) и триумфальное шествие[167] (тоже подарок Антония), чтобы отпраздновать победы над безвестным альпийским племенем. Провозгласив себя спасителем Республики, он повёл словесное наступление на Октавиана, и, воодушевлённый такой высокой поддержкой, убедил Фульвию, что вооружённый мятеж будет в интересах Антония.
Октавиан не знал, то ли потирать руки от удовольствия, то ли рвать на себе волосы. Если Луций действовал с ведома Антония, то тогда Октавиану пришёл конец. На всякий случай он послал легион охранять порт Бриндизи, где должны стоять все военные корабли. Тем временем два его военачальника, Руф и Агриппа, преследовали Луция до Перуджи[168], осадили город и начали морить голодом. В феврале следующего года он сдался.
Октавиан, конечно, не мог покарать ни Луция с Фульвией, ни их сторонников, не задев при этом Антония, да это и не важно, ведь он оправдал себя как полководец и в придачу ошеломил Антония. Но город — это совсем другое дело. Он захватил его сенат, состоящий из трёхсот членов, и всех беглецов-республиканцев, обнаруженных в его стенах, и предал их смерти.
Я был в Риме через месяц после того, как пала Перуджа, — навещал Галла, у которого были там дела. Мы не спеша брели по улице Книгопродавцев в Аргилете, заглядывая в лавки, и я давал Галлу советы по поводу рукописи Мелеагра[169], как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Оглянувшись, я увидел маленькую, круглую фигурку, направляющуюся в нашу сторону.
— Вергилий! Ну как, вылепил за последнее время какие-нибудь стоящие горшки?
Гораций.
42
Он не очень-то отличался от того похожего на мальчика юношу, сжимающего рукопись стихов Луцилия, на которого я налетел пять лет назад в Неаполе рядом с лавкой Деметрия, если не считать, что он стал толще и кромка волос отступила назад. Ещё через десять лет он будет такой же обширный (и такой же лысый), как его дядюшка Тит.
Я представил их друг другу. Когда Гораций услышал имя Галла, с его лица исчезла улыбка. Галл, если и заметил это, то не подал вида.
— Послушайте, пойдёмте куда-нибудь выпьем, — предложил Галл. — Угощаю. Недалеко от Кипрской улицы[170] есть приличный винный погребок.
Его знание римских питейных заведений было поистине энциклопедическим, так же хорошо он знал только городские публичные дома.
Я думал, что Гораций придумает что-нибудь, извинится и уйдёт. Я ошибался, решив, что Гораций стесняется: Галл, конечно, был в городе важной персоной, и Гораций, как сын бывшего раба, должен был чувствовать себя гораздо ниже по своему общественному положению. Но это было не так. У Горация были более веские причины держать дистанцию.
— Предложение слишком заманчивое, невозможно отказаться, — сказал я, крепко сжав руку Горация, чтобы тот не исчез. — Имей в виду, Галл закажет больше, чем требуется. Он всегда так делает.
— Я в состоянии сам заплатить за своё вино. — Гораций был почти что груб.
Галл поднял брови, но промолчал. Он вёл нас сквозь лабиринт узких улочек, а я следовал за ним, всё ещё держа Горация за руку.
— Ты давно уже в Риме? — спросил я.
— Всего несколько недель.
— Отец с тобой?
— Он умер, — коротко ответил Гораций.
— Мне очень жаль, — проговорил я. Я уже начал жалеть, что потащил Горация с нами. Он явно чувствовал себя неловко, и его поведение даже мне казалось резким. — Может быть, мы могли бы...
Я собирался предложить встретиться, обменявшись адресами, в другой раз; но в этот момент обернулся Галл.
— Ну вот мы и пришли, — объявил он, указывая на небольшой погребок на углу. — Здесь лучшее в Риме альбанское вино.
— Оно из ваших собственных поместий, не так ли? — спросил Гораций. Это прозвучало почти насмешливо.
Галл нахмурился и стал посреди дороги.
— Нет, — ответил он. — Имение моего отца в Провансе. — Его тон был таким, словно он хотел добавить: «А что?»
— А у моего было поместье недалеко от Венузии. — Гораций тоже остановился. — Он делал отличное деревенское вино, вы такого не пили никогда. Терпкое, зато настоящее. Теперь его делает кто-то другой.
Галл молча уставился на него. Он не был раздражён, он вообще редко сердился, но я заметил, что Гораций начал ему надоедать.
— Послушай, — обратился он ко мне. — Не знаю, что происходит, но мне хочется выпить. Давайте обсудим это внутри.
— Пойдём, Гораций, — позвал я.
164
Длительную боль легко переносить//Сильная боль быстро проходит. (Si gravis brevis, si longus ievis — букв.: если (боль) мучительная, она не продолжительна, если не продолжительна, то и не мучительна.) Это положение Эпикура известно из трактата Цицерона «О высшем благе и высшем зле», в котором Цицерон доказывает его несостоятельность.
165
Агенобарб, Гней Домиций — участник заговора против Цезаря: Последовал за Брутом, после торжества триумвиров со своими семьюдесятью кораблями крейсировал Ионическое и Адриатическое моря, опустошая прибрежные страны, пока наконец в 40 году до н.э. не примкнул к Антонию. Участвовал в 36 году до н.э. в неудачном походе Антония против парфян; в 32 году до н.э. был консулом. Когда началась война между Антонием и Октавианом, сначала держал сторону Антония, но потом перешёл к Октавиану и вскоре после этого, в 31 году до н.э., умер. Его внук, тоже Гней Домиций Агенобарб, был отцом императора Нерона.
166
Союз трёх мужей по-латыни — триумвират.
167
Триумфальное шествие устраивалось в честь полководца-победителя только с разрешения Сената и только в случае достойной победы, что означало, что в ходе сражения должно было быть уничтожено не менее 5000 тысяч врагов. Первоначально триумф представлял собой лишь религиозный акт, но потом приобрёл вид торжественного восхваления победителя. Триумфальное шествие, приветствуемое народом, начиналось на Марсовом поле и, пройдя через весь город к форуму, заканчивалось у Капитолия. Шествие возглавляли сенаторы и магистраты, за ними несли военные трофеи, и только потом следовал сам триумфатор в одежде пурпурного цвета, расшитой золотом, со скипетром из слоновой кости в руке и лавровым венком на голове. Триумфатор стоял на богато украшенной колеснице, которую везли белые лошади. За ним следовали воевавшие под его командой солдаты, шли захваченные в сражении пленные. Заканчивалось торжество религиозными обрядами и угощением народа и воинов.
168
Перужда — современное название древнего этрусского города Перузия, который стал римским в 309 году до н.э. В период борьбы Антония и Октавиана в 41—40 годах до н.э. был захвачен и сожжён последним, позже отстроен заново.
169
Мелеагр (ок. 140—70 до н.э.) — древнегреческий поэт и философ-киник, автор сатир и эпиграмм.
170
Кипрская улица находилась в Риме рядом с Субурой.