Страница 21 из 64
— Он хочет быть уверен в том, что над Милоном будет настоящий суд.
Прокул кивнул.
— Демонстрирует своё беспристрастие, — сказал он. — Очень мудро, особенно если он намеревается оставаться в хороших отношениях с Цезарем, хотя это и будет стоить ему нескольких друзей в Сенате. Но всё равно ему надо быть очень осторожным.
Кто-то постучал с улицы.
— Ты ждёшь кого-нибудь? — спросил Прокул.
— Нет.
Это был Котта. Увидев Прокула, он остановился посреди столовой.
— Простите, сударь, — сказал он. — Я не знал, что вы вернулись. — Он посмотрел на меня. — Если я не вовремя, то...
— Совсем нет, Марк. — Прокул встал — медленно, как старик. — Конечно, мы рады тебе.
— Я пришёл к Публию по делу. Но может быть, в другое время было бы удобнее.
Прокул улыбнулся.
— Не беспокойся, мой мальчик, — проговорил он. — Тебе всегда здесь рады. Оставайся. Выпей вина.
Но вы должны меня извинить, — он отвернулся, — я возвращусь к себе в кабинет.
Мы смотрели ему вслед, пока не услышали, как закрылась за ним дверь.
— Давно он уже дома? — спросил Котта.
— Всего пару дней.
— Выглядит ужасно.
— По крайней мере, он теперь может об этом говорить. — Я указал Марку на ложе. — Садись. Ты ел?
— Да, спасибо. Но немножко вина не помешает. — Он кивнул рабу, дот наполнил кубок и протянул его Марку. — Я пришёл рассказать тебе кое-какие новости о деле.
— Ну? Хорошие новости или плохие?
— Хорошие. — Он выпил. — Мы перенесли суд на месяц раньше.
— Но это же через три недели! — воскликнул я. — Ради бога, зачем?
— Ты сможешь подготовиться?
— А Филон знает об этом? — Филон, как вы помните, был моим руководителем.
— Конечно. Он это и предложил. Если мы ускорим дело, то застанем противника врасплох.
— Каким образом?
Котта ухмыльнулся.
— Ходят слухи о предстоящем суде над Милоном. Процесс будет через два месяца, в апреле. Конечно, Милона будет защищать Цицерон — ты знаешь, что он всегда его поддерживал, — и угадай, кто будет у него помощником?
— Не Марцелл?
Улыбка Котты стала ещё шире.
— Правильно. Наш обвинитель Марк Клавдий Марцелл. Ему придётся отказаться от дела, чтобы работать над новыми документами. Так что с сегодняшнего дня противник, считай, разбит. Понимаешь теперь, почему Филон хочет поторопить суд?
— Но они же ни за что не согласятся! Они попросят отложить процесс.
— Конечно попросят, но у них ничего не выйдет. — Котта взял гроздь винограда из чаши, стоящей на столе. — У нас есть друзья, которые проследят за этим.
— И кто же теперь будет обвинителем? Ты уже знаешь?
— Ну да. Фурий Барбат.
— Это хороший юрист.
— Конечно хороший. — Котта усмехнулся. — А я никогда и не говорил, что дело будет лёгким.
В ту ночь я отправился спать в лучшем расположении духа, чем в течение нескольких недель до этого. Перенос суда на более ранний срок, безусловно, даст нам преимущество, но тем не менее это не было нечестным ходом. Всё равно как если бы во время поединка один из соперников поскользнулся, то было бы достойно глупца или сумасшедшего отступить и ждать, пока он вновь встанет на ноги; в юриспруденции использовать каждую лазейку, которую оставляет противная сторона, входит в обязанности адвоката. Доводы Котты о приближении даты суда были вескими, и я не стал копать глубже.
А следовало бы. Конечно следовало бы. Но ничего не поделаешь, я всегда был наивным человеком.
22
Суд состоялся первого марта.
Я чувствовал себя так, словно иду на собственную казнь, и, наверно, это было заметно. Кажется, я уже упоминал о том, как мне было мучительно сложно появляться на публике, а не то что произносить речь. Читать свои стихи — это ещё можно вынести, всё-таки ты перед небольшой компанией симпатизирующих тебе друзей: подобно тому как плотник, остругивая брус, в конце концов очищает дерево от выступающих сучков, так и я если и не освободился от застенчивости полностью, то, по крайней мере, привык к публичным чтениям. К тому же при декламации стихов нет и речи о том, чтобы импровизировать, и уж тем более никто и не думает прибегать к языку жестов или каким-либо зрительным эффектам, как это требуется в суде. Адвокату мало быть великолепным оратором, он должен ещё быть и непревзойдённым актёром. А я никогда не был способен к актёрству.
В то утро я шёл к Рыночной площади, как богатый патрон, окружённый клиентами[88]: меня сопровождал Прокул со своим братом Секстом и дюжиной других родственников, друзей и доброжелателей. Всё мне казалось ненастоящим, как будто я участвовал в пьесе. Даже знакомые улицы города превратились в разрисованный занавес; пихающиеся, толпящиеся люди были не более чем статистами, которым заплатили, чтобы они придали моему шествию видимость реальности. Я мог представить себе, как они, лишь только я исчезну с глаз, прекращают торговаться, сворачивают парусиновые дома и прячут их до другого представления; или, если состав исполнителей и реквизит ограничены, бесшумно забегают вперёд и через одну-две улицы повторяют сцену.
Стыдно признаться, но я был чуть-чуть под хмельком. Перед выходом Прокул настоял, чтобы я выпил целый кубок неразбавленного вина, и если учесть, что я провёл бессонную ночь и не завтракал, и добавить к этому мою обычную воздержанность, то результат был вполне предсказуем. Если Прокул надеялся, что моя речь станет от этого свободнее, то, боюсь, он был разочарован. Краски утра казались ярче — это точно: даже грязный Рим стал разноцветным, и день, как я уже говорил, приобрёл расплывчатую нереальность; но язык из-за вина стал тяжёлым, и слова либо совсем не сходили с него, либо, торопясь отделаться от меня, спотыкались друг о дружку.
Рыночная площадь была переполнена, как, впрочем, и всегда. Вся правовая и коммерческая машина империи втиснулась в пространство шестьсот на двести ярдов, поэтому ощущение свободного места возникнуть и не могло.
Мы продрались сквозь толпу и вошли в предназначенное для нас помещение. Здесь было сравнительно тихо, хотя и тут толклось полно народу; несмотря на то что я всё здесь знал, я чувствовал себя как чужестранец: быть одним из зрителей — совсем не то, что одним из главных действующих лиц, и я отдавал себе в этом полный отчёт. Все, я чувствовал, смотрели на меня. Разговоры прекратились, поползли шепотки — и ни один из них, я уверен, не был для меня лестным. Меня оценивали, находили придурковатым, недостойным быть защитником. Несмотря на то что день был холодный, я чувствовал, что под тяжёлой шерстяной тогой по всему телу выступил пот, а во рту пересохло так, будто я съел целую пригоршню песка.
Я пламенно желал оказаться в каком-нибудь другом месте. Или, ещё лучше, умереть и чтобы меня уже похоронили.
Филон болтал в другом конце зала с пожилым мужчиной. Увидев, что вошли мы, он прервал беседу и неторопливо пошёл в нашу сторону. Он чувствовал себя совершенно непринуждённо, даже улыбнулся, положив ладонь на мою руку.
— Всё готово, Вергилий? — спросил он.
Голос не повиновался мне. Я кивнул и так сжал свитки, на которых была записана моя речь, словно почувствовал, что кто-то подскочил ко мне сзади и хочет их украсть, оставив меня безмолвным перед лицом присяжных.
— Молодец. Только не надо так волноваться, тебя не съедят, мы намерены победить. — Он обернулся к Прокулу. Я заметил, как сузились его глаза, когда он увидел исхудалое лицо Прокула, его затравленный взгляд, тогу, сидевшую на нём, как на пугале. — Как поживаешь, Квинт?
— Хорошо, спасибо. — Прокул попытался улыбнуться. Результат был удручающий.
— Мы намерены победить, — повторил Филон другим тоном, как будто разговаривал с ребёнком. — А теперь иди вон туда и посиди рядом с братом, пока я поговорю здесь с юным Вергилием.
88
...патрон, окружённый клиентами... — Некоторые члены патрицианских родов брали под свою защиту отдельных лиц, становившихся клиентами. Патрон был защитником клиентов и был связан с ними взаимными обязательствами, освящёнными религией. Всех вольноотпущенников римское право ставило под патронат их бывшего господина. Завоёванные Римом города и провинции также искали патроната влиятельного римского рода, к помощи которого они могли бы прибегнуть в случае возникновения каких-либо затруднительных обстоятельств. Во времена поздней Республики патрон был прежде всего представителем своих клиентов в суде.