Страница 12 из 64
— Обошлось, потому что это была блестящая речь, к тому же блестяще произнесённая.
Он засмеялся.
— Да, ты так думаешь? В таком случае давай сменим задание: «Так как же приходят стихи?»
Марк был одним из немногих, кто знал о моём увлечении. У меня уже была небольшая коллекция виршей (не могу назвать их стихами) в «александрийском» стиле. Я не стану здесь воспроизводить ни одной из них; да к тому же я их давным-давно изорвал. Правда — это одно, самобичевание — совсем другое.
— Болезненно, — ответил я.
— Угости-ка меня стаканчиком, и я позволю тебе, так и быть, почитать мне что-нибудь. Однажды мне удалось таким образом здорово облегчить боль.
Типичная шуточка Марка, но за ней крылось серьёзное предложение. Марк не только сочинял замечательные речи, но и был одним из лучших начинающих поэтов, каких я когда-либо знал. Он мог бы стать вторым Цицероном или... Вергилием.
Мог бы стать. Но спустя шесть лет он лежал на полях Фарсала[44] с выпущенными кишками вместе с двадцатью тысячами таких же, как он, которые могли бы кем-то стать. Ему было тогда двадцать три года.
Ненавижу войну.
Мы завернули в одну из таверн в стороне от Рыночной площади[45] и спросили кувшин самого лучшего вина. Пока Марк пил, я читал ему одно из своих стихотворений — помню, оно было о какой-то козе, — он порвал его в клочки. И правильно сделал.
— Не забывай, Публий, — сказал он, когда покончил и с вином и с критикой, — всё должно быть единым целым — чувство и размер, звучание и форма, язык и аллюзии. Не трать впустую ни единого слова, ни единого звука. Держи свои стихи на голодном пайке, они должны быть стройные и утончённые, как... как... — Он поднял голову, окинул взглядом улицу. Вдруг глаза его широко раскрылись. — Юпитер Наилучший Величайший[46]! — прошептал он. — Посмотри вон на тех девок!
Я проследил за его взглядом. На противоположном тротуаре две женщины рассматривали безделушки уличного торговца — или, скорее всего, просто притворялись, что делают это: в том, как они держали головы, была какая-то нарочитость, к тому же быстрые взгляды, которые они бросали в нашу сторону, не оставляли сомнений в их намерениях.
Да и по их нарядам можно было безошибочно судить о том, чем они промышляют. Это были проститутки. То, что мы зовём «волчицы»[47].
— Ты как — не прочь, Публий? — Марк всё ещё не спускал глаз с девиц. Та, что повыше, глядела прямо на него и улыбалась.
В моём животе затрепыхались бабочки.
— Нет, уж лучше я пойду домой, — сказал я. — Дядя Квинт и тётя Гемелла будут меня ждать.
— Глупости, ещё рано, — возразил Марк. Затем посмотрел на меня, на моё лицо, и ухмыльнулся. — Только не говори, что у тебя это впервые.
Я залился румянцем и ничего не ответил, а он продолжал:
— Приап[48]! Это и впрямь твой первый раз! Тогда всё понятно. Не беспокойся, я угощаю.
И, прежде чем я успел остановить его, Марк позвал девиц.
Почему я не сбежал — не знаю. Лучше бы я это сделал.
Рассмотрев их вблизи, я понял, что они старше, чем я думал. Не намного старше нас, но с уверенностью можно сказать, что им было чуть за двадцать. Ту, что повыше, — с большой грудью, — звали Флора. Говорила в основном она. Вторая была Лициска.
— Так значит, вы студенты? — Флора села на скамейку рядом с Марком, прижавшись к нему бедром. Правой рукой Марк рассеянно похлопывал по нему и одновременно делал знаки официанту принести ещё вина.
— Верно, — ответил он. — Изучаем прекрасное и горим желанием поучиться под вашим нежным попечительством поклоняться вашему алтарю.
Его рука соскользнула под стол, между её ног.
Флора захихикала и сдвинула бедра, поймав его в ловушку.
— А он ничего, — сказала она Лициске, а затем обратилась к Марку: — Ты, что ли, поэт?
Марк кивнул на меня.
— Вот он поэт, — объяснил он. — А я простой рифмоплёт.
Лициска прильнула ко мне, её пальцы пробежались по моим волосам.
— Как тебя зовут, любовь моя? — спросила она. — У тебя прекрасные глаза. Я в восторге от них.
Её собственные глаза были словно осколки гранита, обведённые чёрным, веки тронуты зелёным малахитом. Эти глаза пронзили меня. Я вздрогнул и отодвинулся на край.
— Ну давай же, красавчик! — Она прижалась ко мне ещё крепче. — Не стесняйся. Прочти нам стишок. У меня никогда ещё не было настоящего поэта.
Официант принёс вина и ещё две чаши. Он подмигнул Марку, расставляя их на столе, и отошёл. Флора налила всем.
— Да ладно, Публий, прочти ей что-нибудь, — сказал Марк. Он переместил правую руку на Флорины плечи и кончиками пальцев нежно поглаживал её грудь, которую платье выставляло напоказ. Да продолжай же, говорили мне его глаза, не сваливай на меня всю работу.
Я вспыхнул и промямлил что-то вроде того, что у меня нет ничего подходящего для ушей юных дам.
Флора фыркнула.
— Вы только послушайте, что он говорит! — воскликнула она. — Для «юных дам», каково, а?
— А мне кажется, очень мило. — Губы Лициски оказались у самого моего уха, и её острые зубки покусывали мочку. — По крайней мере, он не хапуга, как некоторые. Не обращай внимания, любимый, не хочешь — не надо.
Я привстал.
— Марк, мне очень жаль, но я действительно должен идти.
Лициска потянула меня обратно на скамейку. С быстротой нападающего краба она вцепилась в меня железной хваткой.
— Может, с нами будет всё-таки лучше? — сказала Флора. — Здесь недалеко, за углом. — Она неожиданно по-деловому обратилась к Марку: — Серебряная монета. С каждого.
Марк присвистнул.
— Ну ты и загнула, а?
— Мы того стоим. Лучше тебе свои денежки не пристроить.
— Ну пошли. — Марк встал, не снимая руки с её плеча, достал кошелёк, чтобы расплатиться за вино.
— Деньги вперёд, — потребовала Флора.
Марк с усмешкой протянул ей деньги и бросил несколько монет на стол.
Мы вышли.
11
Они отвели нас в многоквартирный дом[49] недалеко от бойни. По пути мы обогнали четырёх рабов, тянувших быка, который стоял как вкопанный посреди дороги. Глаза животного выкатились из орбит и побелели, с морды свисали слюни и клочья пены, он ревел от унижения и ужаса. Я знал, что быки чуют кровь и могут предвидеть смертельный удар. Так же, как и я.
Мы поднялись на второй этаж по двум лестничным маршам, вонявшим человеческими испражнениями. Странно, что сама комната при этом была чистая, правда, в ней совершенно не было мебели, если не считать кроватей, стоявших вдоль боковых стен. Пространство между ними было разгорожено занавеской, но она упала и валялась на полу неряшливой грудой.
Раздеваться обе женщины начали сразу же, как только закрылась дверь. Они абсолютно не обращали на нас внимания, руки работали быстро, ни единого лишнего движения. Натренировались. Я стоял в глубине комнаты, прижавшись спиной к стене, и трясся как в лихорадке. Рёв быка за окном стал ещё отчаяннее. Затем раздался глухой удар молотка, и мычание прекратилось.
Марк стянул с себя тунику и исподнее. Его плоть была уже в крайнем возбуждении. Он подмигнул мне и лёг на ближайшую кровать. Флора, совершенно голая, взгромоздилась на него. Её рука скользнула вниз и направила его пенис внутрь себя.
— Ну же, любовь моя. — Лициска тоже стояла передо мной обнажённая и — бесстрастная. Грудь у неё была поменьше, чем у Флоры, но высокая, с яркими сосками. Я заметил у неё неровный шрам как раз над лобком, бледно-серебристый на фоне смуглой кожи. — Чего же ты ждёшь? Раздевайся.
44
Фарсал — город в центре Фессалии, здесь в 48 году до н.э. Цезарь одержал победу над Помпеем.
45
Рыночная площадь — в античных городах была не только местом, где совершалась торговля, но и центром общественной жизни. В Риме она представляла собой ансамбль общественных зданий, ораторских трибун, храмов. По-латыни рыночная площадь — форум.
46
Юпитер Наилучший Величайший (Juppiter Optimus Maximus) — так в римском государственном культе официально именовался верховный бог Рима. Его храм стоял на Капитолии.
47
Волчицами в Риме называли проституток за то, что их тело было общедоступно. Тит Ливий приводит мнение некоторых историков, которые считали, что волчицей, вскормившей Ромула и Рема, была в действительности жена нашедшего младенцев пастуха — Ларенция, которую называли так за её фривольное поведение.
48
Приап — греко-римский бог плодородия (садов, полей и очага). Изображался с огромным напряжённым фаллосом.
49
Многоквартирные дома в несколько этажей появились в Риме в конце III века до н.э. Их стали называть инсулами, т.е. «островами». С I в. до н.э. инсулы имели бетонные стены с кирпичной облицовкой, которую не штукатурили, т. к. о красоте домов не заботились. Первый этаж, как правило, отводился под лавки, а над ними находились антресоли, где могли жить хозяева лавок; квартиры располагались выше. Инсулы имели от трёх до шести этажей. Бедняки нередко нанимали одну квартиру сообща. Не во всех квартирах имелись кухни, не было водопровода и санузлов, отсутствовало отопление, а окна обыкновенно закрывались деревянными ставнями с прорезями для света. Закон обязывал каждого жителя инсулы хранить в своей квартире запас воды на случай пожара. Из-за скученности и тесноты улиц Рим неоднократно горел. Была создана специальная пожарная служба. Если дом не удавалось потушить, его разрушали, чтобы огонь не перекинулся на соседние здания. Большинство инсул строились наспех и плохо, т.к. это были доходные дома, владельцы которых заботились только о деньгах (квартирная плата в Риме была очень высока). Часто домовладелец сдавал весь дом одному арендатору, а тот уже сдавал по квартирам жильцам.