Страница 48 из 141
Тринадцать риксдалеров, собранных лично им, стали дорожкой в будущее. Что-то подсказывало Андерсену — если он не отправится в Копенгаген сейчас, он сгинет в этом приевшемся Оденсе, сгинет навсегда... Одна из характерных черт его жизни проявилась в этом решении: он всегда слушался внутреннего голоса и следовал ему.
И он твёрдо заявил матери о своих намерениях.
— Я поеду в Копенгаген!
— Нет, — сказала мать, — тебе там негде даже остановиться.
— Да с такими деньгами я проживу где угодно. Далее на луне.
— На луне ты, может, и проживёшь, а в Копенгагене — нет, — отвечала мать.
— Я знаю, что прославлюсь.
— Я никуда тебя не отпущу.
— Я всё равно уеду! — выкрикнул Андерсен, слёзы обиды душили его. — Сколько людей жили в бедности и прославились. Почему я должен жить в Оденсе, если могу уехать в Копенгаген?
— Ты мой сын. Кто будет со мной?
— У тебя есть муж. Я буду писать тебе письма.
— Только не плачь. Давай позовём гадалку. Она скажет, как нам быть.
— Давай, — внезапно согласился Андерсен, он был уверен, что сегодня всё у него хорошо получится, потому что такие счастливые дни определяют судьбу.
— Вот деньги, — сказала Мария гадалке. — Погадай нам на кофейной гуще и на картах.
— Деньги хорошие, и я погадаю хорошо, — сказала та, пряча сбережения Марии.
Гадалка что-то шептала про себя, раскладывая карты, долго смотрела на них, будто в далёкую страну, потом глядела на Андерсена, потом на его мать, наконец принялась говорить:
— Андерсен, ты будешь великим человеком. Ты будешь гордиться своим сыном, Мария!
— Ты не ошиблась?
— Нет. Карты не ошибаются. Они все знают о нашей жизни. Наступит день, когда город Оденсе зажжёт иллюминацию в честь своего гражданина Ганса Христиана Андерсена.
Мария улыбалась.
— Я хочу уехать.
— Что ж, если гадалка так сказала — уезжай! Я мешать не буду.
И она перекрестила сына.
И снова голоса соседей стали хватать её за рукава:
— Он же совсем ребёнок! Как можно отпустить его одного в огромный город.
— Но он покоя мне не даёт: хочу ехать.
— Это его чёрт туда гонит, Мария. Чёрт. Не разрешай ему уезжать. Не губи сына.
— А если я погублю его, оставив здесь?
— Здесь он выправится, станет как все, а там может ступить на плохой путь. И Бог тебя за это накажет, Мария.
— Он всё равно уедет. Даже если я его не отпущу.
— Задержи. Пусть станет портным, если не хочет быть башмачником. Только бы не уезжал. Если сможет устроиться в конторе с помощью важных особ, это будет как раз дело по нему, Мария.
— Я знаю этот город наизусть. Я уеду в Копенгаген! — твёрдо отвечал Андерсен.
В его словах есть уверенность. Вдруг он и вправду добьётся большего, чем его отец? — думала Мария. — Хоть и страшно в городе, но там есть его сводная сестра, там есть же хорошие люди. А здесь его не любят. А значит, заклюют.
Может, и вернётся с дороги, доберётся до Нюборга и вернётся, надеялась Мария Андерсен, но в глубине души чувствовала — он не вернётся. И сердце её болело.
«А нельзя ли попросить рекомендательное письмо к танцовщице Шалль?» — подумал Андерсен и отправился к типографщику Иверсену. Уже тогда Андерсен обладал поразительной способностью подходить к любому неизвестному человеку со своими просьбами. Странно, но это так: он не был нахален, но просьба его казалась ему столь важной, что он не мог жить, пока не разрешит её. Отчего, в самом деле, одному человеку не помочь другому, тем более, что зачастую это и ничего не стоит. Типографщика Иверсена Андерсен видел и прежде, зато тот никогда его не встречал. Летом в Оденсе приезжали актёры Королевского копенгагенского театра, и, порой, они, поражённые горящими глазами подростка, разрешали ему выходить на сцену то в роли пастуха, то пажа — в зависимости от действия. Это было событием его жизни, и случилось главное: не только он полюбил театр, но и театр полюбил Андерсена.
— Что вам угодно, молодой человек?
— Я уезжаю в Копенгаген и просил бы вас дать мне рекомендательное письмо к танцовщице Шалль.
— Могу ли я поинтересоваться, что молодой человек намеревается делать в столице?
— Я хочу её покорить, — отвечал Андерсен.
Иверсен присмотрелся к простоватому некрасивому лицу просителя: нет ли в нём иронии. Её не было. Маленькие, глубоко спрятанные глазки смотрели на Иверсена с горением, достойным того, чтобы на них обратили внимание.
— Вы полагаете, столица захочет видеть второго Наполеона?
— Я полагаю, что она хочет видеть первого Андерсена! — воскликнул молодой поклонник театра, ничуть не догадываясь о своей наглости, свойстве идиотов и гениев.
— Допустим, допустим, — растерялся типографщик Иверсен, уважаемый в городе человек. Он сейчас удивлялся, что прежде не замечал столь бросающегося в глаза молодого человека, считавшего основным своим занятием покорение столицы Дании.
— И что же вы думаете сделать с Копенгагеном, когда его покорите?
— Я отпущу его на волю, лишь бы прославиться!
— Но слава — это болезнь, от которой нет лечения. — Только тут Андерсен почувствовал доброжелательную иронию в старом человеке.
— Что ж, значит, я обречён...
— Для своего возраста и происхождения вы обладаете неплохой речью. Много читаете?
— Чтение — мой воздух.
Иверсен только покачал головой.
— И вы полагаете, что знаменитая танцовщица вас примет?
— Отчего же нет, если да? — Андерсен притворился дурачком, потому что эта долгая беседа начала его утомлять.
— Хорошо, я напишу это письмо, хотя признаюсь вам, что не убеждён в правильности вашей затеи. — И остро глянул на нищего простолюдина.
— Отчего же?
— В столице не принято приходить без приглашения к знаменитым людям.
— Но я тоже стану знаменитым.
— Отчего бы вам тогда и не попробовать заглянуть к госпоже Шалль.
Андерсен задумался:
— Нет, этот вариант мне не подходит.
— Мне ничего не остаётся, как сесть за стол, — вздохнул обречённо Иверсен. Он совершенно не знал, как вести разговор с этим странным молодым человеком, не желавшим считаться с правилами, выработанными обществом. Тем хуже для него!
От растерянности он написал быстрое письмо, наградив Андерсена несколькими вполне доброжелательными эпитетами.
— Надеюсь, моё письмо послужит интересам Дании, — только и сказал он.
— Верьте в это, — великодушно разрешил подросток. — Вы ещё услышите обо мне.
— И всё же я бы не советовал вам отправляться в столицу, там слишком много искателей славы.
— Я не затеряюсь среди них.
— Где вы всё-таки научились так разговаривать?
— Я читал романы, а они могут всё. — Без тени робости проговорил Андерсен, столь же лёгкий на язык, как и на подъем.
— На что вы будете существовать?
— У меня есть некоторые сбережения, это поможет мне на первых порах. Не пропаду.
— Дай-то Бог, — промолвил старый типографщик и дал понять, что разговор подошёл к концу.
— Благодарю вас.
Андерсен вышел, прижимая к себе драгоценную ношу — письмо к знаменитой танцовщице. Он был уверен, что произвёл сильное впечатление на старика, и был прав, тот всё повторял себе под нос, бродя по комнате и вспоминая удивительного гостя: «У меня есть некоторые сбережения, у меня есть некоторые сбережения».
Андерсен летел по дороге. Его тонкие, совсем ещё прозрачные крылья еле поспевали за ним, они ещё не могли поднять его в небо, но уже приподнимали над землёй, и дамы с удивлением смотрели вслед сыну прачки Марии: куда это он летит, уж не гонятся ли опять за ним мальчишки? Их не было — и всё равно они гнались, гнались за ним, потому что сердце навсегда запомнило их гон. Он убегал от старухи, которая посмела ударить его в школе, от Сары, пренебрежительно отнёсшейся к нему, от подмастерьев суконной фабрики, всё ещё поджидавших его, от богатых гимназистов, которым он был совершенно безразличен, — врождённое чувство собственного достоинства расправляло его крылья. Он убегал от всего этого города, где в лучшем случае ему была уготована судьба странного нищего.