Страница 36 из 141
— Если не видеть новых земель и людей, то зачем жить? — любил повторять отец всё чаще и чаще. И глаза его смотрели на стену дома, будто смотрели вдаль. Он и сам весь был из тех земель, которых не видел никогда, и чувствовал: никогда не увидит...
— Андерсен...
Но это позвали не его, не его... Это позвали сына...
Странный, некрасивый мальчик с блаженным лицом, устремлённым в свои мечты, неведомые никому.
Прости, что я рассказал о твоём облаке, прости, прости. Я больше — не буду... А то — вдруг и моё облачко исчезнет, покинет меня навсегда. Как я тогда буду жить? И — зачем?
Счастливы дети облаков, несчастны дети родителей... Любовь родителей и облаков — вот условие счастливой жизни...
Если бы все, кто видел облака — рассказали о них, может быть, тогда и другие научились бы их распознавать.
Но — молчок.
Сверчок — молчок.
Учебника невидимых облаков никогда не выйдет и даже я не напишу его...
От облака до облака — расстояние в миллионы световых лет. Не пугайтесь. Это не так и много. Это совсем мало. Поверьте. Поверьте. Поверьте, безоблачные люди. Заклинаю — если у вас есть такое облако — не думайте, что это мираж, галлюцинации... Это не последствия нездоровья. Это — последствия любящего сердца...
Если не видеть земли, которые не видел, но о которых мечтаешь, то проживёшь недолго. Это можно было пенять на башмачника Андерсена, отца-мечтателя, неукрепившегося в этом мире профессией, в паруса мечты которого никогда не попадали попутные ветры.
Поэзия, проза — служит матерям, как правило, забывая, что есть на свете и отцы — хранители детей, которые умирают от тоски по детям, от боязни за их будущее — к таким отцам принадлежал отец будущего сказочника.
Всё чаще всматриваясь в лицо сына, отец с радостью замечал те черты, которые ребёнок получил от матери, а не от него...
Он боялся, что мальчик будет походить на него: для обыденной жизни романтизма не требовалось, необходимо было работать изо дня в день без романтизма и с радостью от бедного угла, от одного места. Новые земли — для перелётных птиц, а перелётные люди... их так быстро отстреливают... болезни, зависть, непонимание, нелюбовь... Чем меньше его, отцовских свойств и черт будет у ребёнка, тем счастливее проживётся жизнь... Считать гроши и быть гордым — понятия несовместные... Нищета убивает всех, даже тех, кто делает вид, что ещё жив... — говорил он, мучая лицо сына своим взглядом.
Но и черты матери — черты неудач... думал отец в наиболее честные минуты... Но — счастье лилось из глаз ребёнка, и пусть его жизнь будет мизерной, пусть, лишь бы не прекращался этот поток счастья. Он не сдерживал сына ни в чём, как и мать, всё равно жизнь будет нищей, пусть порадуется хоть сейчас, а если нет — тем более не стоит опекать райскую детскую фантазию...
— Ты хочешь поиграть на улице? — спросил отец.
— Нет, я хочу поиграть в моих кукол.
— А ты не станешь похожим на девочку, столько времени проводя с куклами?
— Не всё ли равно на кого будешь похож, если нравится играть?
— Но над тобой будут смеяться мальчишки.
— У меня есть отец, он защитит меня.
Отец вздыхал.
— Папа, а ты обещал мне сделать новую куклу! Я уже привык к старым, я их так хорошо знаю, как и наших соседей. Мне хочется новую куклу.
— Ах ты, девочка моя, — улыбалась мать. — Пусть лучше отец смастерит тебе корабль!
— Не хочу корабль. Не хочу плавать, я хочу, чтобы у меня был кукольный театр.
— Ты сам как кукла. Как кукольный театр.
— Когда я вырасту, я буду писать пьесы как Хольдберг.
Тут отец совершенно искренне рассмеялся, что обидело сына до глубины души.
— Да-да, я буду писать пьесы.
— Для этого нужно так долго учиться, — мягко возражал отец.
— Если для этого понадобится учиться всю жизнь, я всё равно буду писать пьесы.
— Ну, хорошо, хорошо, подай мне вон тот чурбан, я, пожалуй, смастерю тебе новую куклу.
— А заказ? — вмешалась мать, — ты забыл, что тебе принесли сапоги для ремонта.
— Забыл, — признался отец, — совсем задумался и забыл... Прости.
— На «прости» обед не сваришь! — возражала жена. Мальчик рассмеялся, забыв о новой кукле.
— Потом я сделаю тебе куклу, — сказал отец, отстраняя принесённый чурбан.
— Ну, ладно, — согласился мальчик. — Я знаю, что ты меня не обманешь. Зато после того как тебе заплатят, у нас будет вкусный обед.
— Очень вкусный, — подтвердила мать.
И всё-таки отцу было стыдно, что он не мог тут же одушевить деревянный чурбан своей работой...
— Вот скоро воскресенье, и мы с тобой пойдём в лес.
— Только бы дождя не было, только бы не было дождя, — тоскливо говорил маленький любитель кукол... — В прошлый выходной весь день шёл дождь, а я так соскучился по лесу.
— Ты его больше матери любишь, — ревниво сказала Мария Андерсен, разбирая бельё.
— Нет! Не больше. Но лес я люблю и не могу без него. В нём столько листьев — и каждый умеет разговаривать, они все такие разные, такие славные. Я люблю играть с листьями и цветами точно так же, как и с куклами. Лес мне как брат. Так что ты, мама, не ревнуй меня к нему, у меня же нет братика.
Отец и мать виновато переглянулись и одновременно опустили глаза. Они давно хотели ещё одного ребёнка, но чем его кормить? Не опилками же, которые остаются от чурбанов, не листьями, не воздухом. Даже одного ребёнка они могли прокормить с трудом, всё время работая...
Если бы маленький Андерсен понимал их. Но тогда он был бы совсем взрослым... Но иногда он смотрел из своего детства так, как будто уже прожил одну жизнь и знал всё, что случится с родителями и с ним самим, но молчал... Когда мать ловила на себе этот взгляд — она пугалась. Отец — недоумевал и старался не смотреть в глаза сыну. Есть, есть порой у маленьких детей такие взгляды, которых необъяснимо боятся взрослые. Они не задумываются над такими взглядами, как правило, о них забывая. Разве будешь вспоминать всю жизнь облако, которое над тобой пролетело, поразило на миг, а потом ластиком стёрлось из памяти навсегда...
На лбу отца снова выступил пот, свидетель болезни. Это означало, что за работой он вновь погрузился в свои воспоминания, которые не решался никому доверить. Взгляд его потускнел, отец словно перевёл его в себя, будто пытался отыскать в душе самую первую ошибку в своей жизни, ту тропку, которая увела его от счастливой жизни с учением и путешествиями, к этой вот бедняцкой обуви, которую он должен починять изо дня в день, когда, в какое сито ушла его настоящая жизнь, и почему он должен теперь жить этой — ненастоящей жизнью, где было так мало радостей и неужели его сына будет вести по жизни такая же нищета, вести, крепко взяв за руку и ни на миг не отпуская от своего высохшего, но крепкого тела... Скажешь об этом вслух ясене? Не скажешь. Сыну — не поймёт. Себе? — тысячу раз говорил... Пытался и Богу говорить, но тот как всегда сжимал узкие губы, и башмачник научился не верить ему.
Он смахнул пот — выступил новый. Капли, казалось, только и ждали свободного места на его лбу, на смену вытертым пришли новые и ничем не отличались от старых.
И Андерсен-старший вдруг понял, что скоро умрёт. Да-да, это не капли пота, а капли смерти, внезапно понял он и похолодел, хотя только что весь горел. Его военные воспоминания каплями проступали на лбу, смерть, не догнавшая его на войне, нашла его за работой, предупредила — пора — и скрылась. Но это «пора» было страшнее самой смерти, потому что после смерти не чувствуешь страха... Где, где та первая ошибка бытия, в результате которой он работает за гроши, а его жена стирает грязное бельё женщин, которые в душе презирают её за это. Уничтожать чужую грязь так часто означает уничтожать самое себя. Он — чувствовал это, а жена — нет, и он переживал эту жизнь вдвойне — и за себя, и за неё... Какая Мария счастливая, что не чувствует себя неудачницей, что уверена, будто Бог помогает ей во всём и ругает его за безверие, как вообще счастливы люди даже в нищете, когда не думают о жизни, а как бы навсегда знают, что она — прекрасная, потому что другой не может быть.