Сын башмачника. Андерсен

Кочаны капусты — круглые, как земной шар. В сердцевине они прятали госпожу кочерыжку, отказывающуюся выходить на белый свет, она такая белая, что вмиг могла загореть на солнце.

Беседки над Оденсе всё время спали, то ли от старости их в сон клонило, то ли просто от лени. Они звали к себе, издалека так было приятно любоваться ими... Андерсен подходил к забору чужого сада и легко представлял, как здорово играть вон в той резной беседке — удивительно умной и доброй, укутанной вьюнками.

Чем только не налюбуешься за день! И когда мальчик возвращался домой, он валился в постель, на свой сундук.

— Беседочка моя, — раз услышала мать во сне и не понимала, что снится её сыну, поужинавшему куском хлеба и луком. Луковицу она отняла у себя — у отца давно не было работы, а того, что она получила за сегодняшнюю стирку, едва хватило на покрытие старого долга соседке, которая уже не могла ждать: одна бедность помогала другой бедности, но и сто бедностей, сложенных вместе, не дадут одного богатства.

Мария Андерсен тоже засыпала быстро. Её руки засыпали за столом, когда она ещё и не касалась постели; она ходила, нарезала хлеб, а руки уже спали и вздрагивали во сне от мысли, что завтра предстоит новая стирка.

ОДЕНСЕ

Город подружился с мальчиком с первого года жизни на земле: город Оденсе и река Оденсе. Они любили преподавать свои простые науки только тем, кто откликается им; город Оденсе, дом к дому, домик к домику — территория радости. От привычной комнатки, выученной наизусть, к неизвестности, первый шаг на улицу равен для ребёнка всем остальным путешествиям в жизни, просто мы забываем чувства детства, и никому их не восстановить. Дома — те же люди, только ходить не умеют, но они видят, слышат, думают и помнят... Они так хорошо разбираются в тех, кто именует себя людьми, будто не люди сооружали дома, а дома строили людей... Вот почему расстояние от дома до дома, как бы далеко они друг от друга ни находились, часто ближе, чем от человека до человека, даже если люди находятся рядом.

Маленький Ганс полюбил эти улицы, как своих родителей. Город Оденсе — младший брат реки. Дома для мальчика были совершенно живыми, с глазами окон и руками дверей, с тонким вниманием слуховых окон. У каждого была своя жизнь ещё до рождения Андерсена, свой характер, их биографии были написаны прямо на стенах — читай историю жизни, только никто не хотел этого делать.

Мальчик подолгу простаивал перед тем или иным понравившимся домом, он ещё не умел читать биографии домов, но уже чувствовал их — ведь за каждым крыльцом, за каждой входной дверью стояла трудная жизнь под дождём и снегом. Потрескавшееся окно — вот оно задумалось о своей жизни, и по лицу пробежали грустные морщинки. Вот лачужка бедной старухи — если рассказать ей смешную историю, то ветхие стены рухнут от смеха... Острый взор, заинтересованный судьбами травинок и звёзд, солнечных лучей и ласточек, скользил по изгибам жизни. Нежный воздух был как лёгкая тень, наброшенная на что-то таинственное, и мальчика не покидало чувство, что он может приподнять этот волшебный покров... Он протягивал ручонку, но покров не снимался: нежный, податливый, он был крепче железа и, несмотря на полную проницаемость, был неподвластен человеческому взору... Андерсен был уверен, что, когда все люди спят, дома Оденсе приветствуют друг друга, приподнимая островерхие крыши. И утром, выходя на улицу, под ещё не окрепшие лучи солнца нового дня, он говорил тихим голосом:

   — Здравствуйте, дома Оденсе!

И некоторые из них отвечали:

   — Здравствуйте, господин Андерсен, — хотя он был таким маленьким...

Солнышко с ним здоровалось тонким лучом, щекотало ладошку. Андерсен рассказывал кусту крыжовника во дворе о своих снах. А когда мать воткнула палку в землю и, соорудив подобие шалаша, породнила его с кустом, он ловко спрятался в эту норку и сидел там наедине с темнотой, которой тоже было что ему рассказать. Дневная темнота не пугала, а только привораживала, давала чувство единения со всеми букашками и листиками и в то же время отодвигала ото всего в мире. Норка темноты среди белого дня... Как хорошо было нырнуть в сотворённую материнскими руками прохладу, точно в реку. Всё серьёзное в этом мире пуповиной связано с самым наивным, детским, неподатливым для закостеневшего взрослого ума. Андерсен видел из своей чуткой темноты — от крылечка к крылечку ползли запахи и мысли, бегали ноги детей, а руки едва поспевали за ними, потому что у рук не было ног... прошествовало ведро в воздухе, а под ним ноги соседки, с листика сполз паучок и обнял его палец, чтобы утащить к себе, но Ганс не отдал — у него всего десять пальцев, и у каждого своя работа. Бабочки сплетничали о цветах, а цветы хвастались красотой.

Домик, где он обитал, был самым любимым в Оденсе, потому что он всегда туда возвращался. Сапожный верстак отца поднимал свои уставшие глаза и смотрел на него так пристально, что мальчик стыдился, что не помогает отцу. Два окна разглядывали улицу в поисках интересных сценок: вот собака пробежала по своим делам, вот мальчишки подрались — какие-никакие, а всё-таки события.

Скупая подслеповатая кухня, как таблицу умножения, повторяла нехитрые запахи. Обыкновенные запахи, а манили — лук, картошка... Дома и чёрствый хлеб — большая радость.

Ящик с петрушкой и луком — хороший сосед. Петрушка к петрушке — вот и ватага: того и гляди, побежит за мальчишками, а лук, точно стрела, улетит за облака, подобьёт птицу на обед. Ведь так хорошо поесть мяса! Масло было таким же праздником! Но и хлебные будни светились счастьем.

Хранительница дворика — старушка-бузина искала свидания с мальчиком, скучала без его ручонок. Она краснела со стыда, что не умеет радовать своим запахом, но манила каждым листочком... Если понимать растение — оно к тебе со всей душой, а если не понимать, то и ничего в жизни не поймёшь по большому счету.

Книжная полка на стене — серьёзная дама, она всегда — дома. Она способна рассмеяться голосом автора комедий Хольберга — славного сочинителя. Отец читал его книги маленькому Андерсену, и тот радовался смеху отца, а потом и сам научился понимать, над чем смеётся отец, и смеялся вместе с ним...

Прав был кто-то, заметив, что Оденсе сочинял Андерсена. Мальчик был родным сыном своего города, и город, все дома его творили, как творят дома — по досточке, по гвоздику, по минуте, по кирпичику, по мысли, по радости...

Остров Фюн сам выбрал своего сочинителя. Города, становясь зрелыми, хотят, чтобы люди запомнили их, для этого они ищут выразителя среди человеческой породы и воспитывают его всю жизнь, да так осторожно, что те даже и не подозревают об этом... Всякий город мечтает остаться в памяти человечества, это не тщеславие, это естественное желание сохранить свой вид — свои мысли, свои настроения; города от столетия к столетию перестраивают, перестраивают, как одежду Андерсена-отца старуха портниха перекраивала для Андерсена-сына... Город всегда многосердечен, и его сердце бьётся в каждой лачуге, в каждой конуре...

Толпы голодных бродили по Оденсе в поисках хлеба насущного, и дома богатых редко открывались для них... А бедные дома просто не могли ничего дать, но всё равно отрывали от себя крохи жизни. Город — большой философ, он забирает себе всё внимание, и на место мозга и сердца ставит желудок.

Андерсен бродил по городу, точно мечтал затеряться в его улочках и садах, маленькому, ему казалось, что город огромен, ведь каждое дерево было живым существом, требовало запоминания, внимания и словесного выражения; всякий дом был не просто домом, а сокровищем игрушек, любое птичье гнездо ценил и уважал он ничуть не меньше, чем самый красивый дом, а куклу из бедной лачуги понимал так же, как самую дорогую куклу, тщеславно смотревшую из раскрытого окна на улицу, где куклы-люди любили играть в кукольных кукол. В начале девятнадцатого века только одному Копенгагену уступал Оденсе пальму первенства, это был второй город страны по количеству населения, поэтому и по мещанству он старался не отставать от столицы.