Страница 118 из 141
«Мощный образ Божий, освещай человечество!»
В учёбе Андерсен особенно любил Закон Божий. Отрывок из письма 1823 года, Слагельсе, госпоже Андерсен, артистке датского Королевского театра: «Теперь уже около по л у го да, как я нахожусь в училище, но отличные оценки заслужил ещё только по Закону Божию и по поведению».
Когда ему в третий раз выпала возможность увидеть Рим, Андерсен написал: «...Я был полон радости и благодарности Творцу, даровавшему мне так много в сравнении с тысячами других людей! В минуты бесконечной радости, так же как и в минуты глубочайшей скорби, душа невольно льнёт к Богу!»
Из письма критику Георгу Брандесу, написавшему лучшую, на мой взгляд, статью о творчестве Андерсена (Ролигхед, 13 июля 1869 г.): «Дай Вам Бог светлое будущее, как он дал Вам светлые богатые дарования!»
И окружение Андерсена было в большинстве своём религиозным. Вот отрывок из письма Лэссё Сигне, жены коммерсанта. Она уберегала его от общения с безбожником Гейне, знаменитым и талантливым поэтом: «И он, видимо, старается сблизиться с Вами. Боже, он опасный человек! Дай Бог, чтобы я не опоздала со своим предостережением: он опасный человек! Всего ужаснее, когда богато одарённый человек не отличается ни добрым сердцем, ни чистотой нрава.
Дорогой мой Андерсен! Вспомните учение Христа: если не будете, как дети, не войдёте в Царствие небесное» (29 июля 1833 г.).
Подобного рода отрывков можно отыскать множество. Дух дышит, где хочет, и всякий должен знать, что, получив от Бога талант, мы должны направлять его по пути служению Господу нашему, и тогда творчество найдёт отражение в сердцах читателей, как книги Ганса Христиана Андерсена.
Собственную мебель пришлось всё-таки купить в 1866 году. Впервые в жизни. Ему было уже за шестьдесят. Это был не конец сказок, это был конец жизни. Он понимал это. Но всё дело в том, что сказки и были его жизнью. Он уже убедился в этом и не желал менять своего мнения даже ценой жизни. Сказки — были группой его крови. Сказки были путём его в Америку и Европу, они прорубили ему окно в вечность. Он чувствовал ветер вечности на своих впалых щеках.
Но купленная мебель, купленная мебель. Он вспомнил, как в детстве ему казалось, что сундуки умеют летать. А почему бы и нет... Вот, фанатики науки утверждают, что и люди научатся летать на летательных аппаратах. Может быть, и ему удастся ещё при жизни полететь к звёздам. Он удивлялся этим ребяческим мыслям, которые диктовала ему новая кровать...
Что знаем мы о наших кроватях?
Наши постели знают о нас всё!
Как радовалась кровать, что попала к самому Андерсену!
Но, как же был огорчён Андерсен, что у него вдруг появилась собственная кровать. У него уже не было сил очеловечить кровать. Она становилась якорем. Не она была его частью, а он её продолжением.
Раньше его самым близким другом был саквояж — производное дороги и мечты. Саквояж! — старый стоик! — мыслитель дорог! — обдумыватель пыли! — вездесущий подслушиватель ветров! — наместник сказок! — дар молчания присущ тебе как совесть. Ты никогда не тщеславился, не мечтал о большем, чем доступно тебе и дано тебе.
Старый саквояж лежал, как старый пёс у кровати, и скулил. Он ревновал Андерсена к новой мебели и очень боялся, что хозяин перестанет ездить в дальние страны. Ему вовсе не улыбалось окончить жизнь так, чтобы его мысли находились в коконе домашней пыли, а не пыли итальянских или швейцарских дорог. Ведь новёхонькие вещи, смотрящие на него свысока, понятия не имели ни о Сене, ни о Средиземном море.
А новые вещи думали, что обосновались окончательно и бесповоротно. Они старались занять ме ста получше и вытесняли чемодан-саквояж из привычного жизненного пространства. Пыль дорог но мешала его лёгким, а пыль комнаты унижала их, и они чувствовали себя больными.
— Вы хоть железную дорогу-то видели? — спрашивал саквояж у новоявленных соседей.
— А для чего нам железная дорога? Ха-ха-ха? Что за грубое выражение: дорога из железа.
— А почему не железо из дороги? — ёрничал стол.
— Обитатель дороги — саквояж, считает свою жизнь прекрасной, — издевались над ним.
— Он просто не понимает, что ничего не может быть прекраснее покоя. Чудесней пыльной тишины. Стоять на одном месте — рабское наслаждение! Как это волшебно! — стоять в комнатном безлюдье и рассуждать о жизни!
Вот сколько разных голосов обрушилось на бедный саквояж. А ведь он, как никак, бывал за границей и жал руки великосветских чемоданов и саквояжей и даже влюбился в одну парижскую шляпку Но разве — с ними! — этими новёхонькими выскочками! — мог он поделиться законсервированной любовью. И разве могли эти новые обитатели комнаты Андерсена предположить, куда, к кому они попали! Да они даже Средиземного моря не видели!
— Да господин саквояж просто ветреник да и только! — заявил новый стул, тот, что был поближе к окну и полагал, что раз его видят по ночам звёзды, то, значит, и завидуют ему.
— Он не хочет создавать ячейку общества! — возникли голоса, голоски и голосочки.
— Он — не наш!
— Да он просто болен. Он сумасшедший, как вы не поймёте! — заявил угрюмый стол. Ему нужно в сумасшедший дом — там он найдёт достойных потрёпанных товарищей.
...А саквояж-то мечтал уже и не о загранице... Только бы снова попутешествовать по Дании. Что за чудо — побывать в Глорупе на Фюне, и в Баснэсе, и в Холстейнборге, что около Скельскёра... И саквояж уснул крепким счастливым сном, и снилось ему, что он путешествует на крыше дилижанса в связке таких же саквояжей и слушает сказки их жизней, чтобы потом поведать о них хозяину. Это отвлекало Андерсена от зубной боли... Вот лежит саквояж и обозревает окрестности и впитывает в себя красоту, а свежий ветерок с полей и лугов обдувает его своими мыслями и саквояж сказочника говорит ветру:
— Я бы зашил твой рот, дружок, чтобы ты не обрывал слабые лепестки с цветов.
— Я и так стараюсь не дуть на них, — оправдывается ветер и синеет со стыда.
А саквояж продолжает свой путь и кажется ему, что и его хозяин — писатель, и дилижанс, и до рога — существуют именно для него, саквояжа, такого красивого, что васильки и ромашки придорожные привстают на цыпочки и вглядываются в его красивую фигуру...
У саквояжей свои страсти, у хозяев — свои, у цветов и пчёл — свои отношения... И редко бывает так, что кого-то из людей и саквояжей интересуют и судьбы саквояжей, и пчёл, и сосен, и чаек, и волн... Ах, как хорошо бы полежать сейчас не в комнате, а на сквознячке, прокатиться под облаками, несмотря на скрипучий характер и болезни...
— Мы всегда снимаем комнаты в районе Новой Королевской площади. Нам, европейским людям, необходим театр!
— Ха-ха, ха-ха! — Если бы кто-нибудь стоял за дверью, он бы подумал, что в комнате идёт дружеская пирушка. Да-да, именно — пирушка. Множество голосов высказали своим «ха-ха» отношение к вконец раздосадованному саквояжу — верному другу дорог и страстному любителю иноземщины. Их осуждающий смех долго ещё стоял в ушах саквояжа.
Андерсен вернулся в хорошем расположении духа. Театр дарил его телу бодрость, омывал живой водой и придавал жизни смысл. Он напевал песенку из очередной постановки, и тут в глаза ему бросилась кровать. И хорошее настроение полетело к чёрту! Неужели он умрёт на этой кровати? Среди этой мебели он умрёт, и она переживёт его... Он вспомнил, с какой ненавистью покупал эту кровать, она была — как нелюбимая жена. И тут же подумал своим общительным мозгом: вот бы хорошо написать пьесу о судьбе кровати! Как она появляется на свет — молодой, из свежего дерева, и перед ней — радужные перспективы, плачет младенец на простынях, смеются молодожёны. Но летит время, и всё чаще доскам кровати передаются немощи старческих костей. И кровать тоскует о бездарно прожитой жизни. И есть от чего тосковать — всю жизнь на одном месте!
Дух Андерсена словно вселился в кровать, чувствуя все её мысли и старческие будущие хворобы. А ведь в 1866 году именно Эдвард Коллин предложил ему купить кровать, а матрац, как нарочно, оказался коротким. Точно Эдвард Коллин сделал это специально.