Сын башмачника. Андерсен

...Июнь 1836 года. В первый же день приезда в Оденсе Андерсен говорил, говорил, говорил... Его тянуло сюда. Там же был и принц. У принца гостил Эленшлегер. В дилижансе Андерсена настигла слава: пассажиры только и делали, что говорили о его романе «Импровизатор». Да Андерсен и сам готов был объехать хоть полмира, лишь бы наговориться о своём романе. Романист был полой юмора и надежд. Нествед, Сорё... Разве можно назвать датское лето — летом, после того как узнаешь итальянское лето? Он встретил этим летом Гауха. Встретил Ингемана. Тоска по Италии сопутствовала ему везде. Даже роман его был лишь воспоминанием об Италии, острой жаждой увидеть её вновь если не наяву, то хоть на страницах романа... Как мечтал он появиться снова в благодатном краю. Если бы он там родился! Ну почему ошиблись на небесах и подарили ему Данию? — может быть, для того, чтобы он поближе познакомился с адом?

Андерсен не выдержал и 26-го июня написал Йонасу Коллину письмо, где сказал, что будет просить на 1837 год стипендию, чтобы поехать за границу. Он только и делал, что просил кого-нибудь из Коллинов о помощи. Но когда в июне идёт град и свистит — точно зимний — ветер, тут не до стеснительности, особенно такому человеку, как Андерсен. Его творчество захлебывалось в этом граде, этом ветре — настырном госте зимы, пробравшемся в лето. Андерсен попросил в письме Генриетту Вульф обратиться к Коху о помощи в получении стипендии, а сам признался ей, что намерен обратиться с такой же просьбой к самому принцу. Он прекрасно понимал, что как только подаст прошение, то придётся обойти много раз всех своих друзей, чтобы они похлопотали о стипендии для заграничной поездки. Он отлично знал пружины королевских решений.

Г. X. Андерсен — Эдварду Коллину.

Свендборг, 4 августа, 1836 г.

Дорогой лучший мой друг!.. Вы получите моё письмо уже женатым человеком. Хоть я и не могу быть на свадьбе, не могу даже прислать за себя песню, я всё-таки присутствую на ней мысленно. Я вижу вас обоих: вы так серьёзны и в то же время радостны. От всего сердца молю Бога о вашем счастье. Слёзы навёртываются у меня на глаза, когда я пишу эти строки. Словно Моисей, стою я на горе и гляжу в обетованную землю брака, в которую, — увы! не войду никогда. Господь многое дал мне в этой жизни, но то, что у меня отнято, может быть, самое лучшее, счастливейшее. Собственным гнездом обзаводишься, лишь когда женишься на верной, милой подруге и увидишь самого себя возрождённым в детях. И Вам теперь предстоит это счастье. Я одинок в жизни; дружба должна заменить мне всё, заполнить все пробелы; вот почему, может быть, мои требования дружбы и заводят чересчур далеко. Но дайте мне её хоть сколько можете; Вас ведь я люблю больше всех. Я предвижу своё будущее со всеми его лишениями; я останусь одиноким; так должно. Разум мой, надеюсь, всегда будет ясно говорить мне это. Но чувства мои сильны, как и Ваши; и я любил так же горячо, как Вы теперь, но любовь моя была лишь мечтою. Мечты этой я, однако, не забуду никогда, хоть мы и не говорим о ней никогда. О таких сердечных ранах нельзя беседовать даже с лучшим другом. Да я ведь и вылечился, и старые раны дают знать о себе лишь по временам. Лучше, может быть, было бы и промолчать вовсе, но свадьба моего Эдварда близка моему сердцу и пробуждает воспоминания...

Счастливцы вы оба! Почувствуйте же, как много Вам дано сравнительно с другом. Но — я лечу на юг, Италия — моя невеста! Прощайте! Бог благослови вас обоих!

Брат

В письме Луизе Коллин, написанном так, чтобы она получила его третьего августа, в день своего рождения, он хотел, чтобы она пожелала, чтоб он выпил за её здоровье третьего августа будущего года в Италии, «среди пиний и гор».

Он умел быть настойчивым.

Эдвард Коллин женился. У Андерсена этот факт Коллинской жизни вызвал приступ печали. Если кого-то и можно было бы назвать ему братом на этой земле, то только Эдварда, несмотря на разногласия. Что-то кончалось с этой женитьбой. Он знал, что Йонас Коллин ждал внуков от Эдварда.

Это не просто письмо или стихотворение в прозе, как принято иногда писать. Письма — осколки чужой жизни, их можно сложить и, как в чудных витражах, вдруг увидеть чужое бытие, каким не видел его никто до тебя и каким не увидит никто после...

ПЕРВЫЕ СКАЗКИ

Основа его сказок — дочь Бога — самоирония. Юмор — незаконнорождённый сын дьявола.

Если вглядываться в частокол дат, то сказочника не разглядеть. В жизни Ганса Христиана Андерсена отсутствуют большие, грандиозные события... Биографу не скрыться за них. Сердце сказочника растворено во всём окружающем мире. Ветерок — событие. Первый луч солнца после болезни равен Троянской войне. С самого детства, независимо от своего сознания, он откладывал в копилку души кивок листка, перепархивание луча света с черепицы на черепицу, с улыбки в улыбку. Полёт бабочки, такой трудолюбивой, с цветка на цветок подобен путешествию нищенки от одной лавки к другой — где хлеб дешевле? Архитектура ласточек — доступная всякому взгляду, но неповторимая человеком. Длинное и гибкое тело кошки, перебегающей через улицу. Мечты облаков, уставших летать, — понежиться на земле...

Страна тумана внимательно охраняет своих подданных от посторонних глаз. Настойчивость капели в общении с подоконником. Ледяная Дева на морозном стекле — вечная спутница мыслей, даже среди лета... Кажущаяся ясность в мыслях у простолюдина-подорожника. Змейка, убегающая, как случайная радость — навсегда. Гром, переговаривающийся с громом, их долгий спор на небесах. Удары их могучих кулаков по слабой крыше дома. Бешенство грозы, неспособной спалить город, и лес. Густые паутинные пряди осеннего букового леса. Лето, тихо беседующее с осенью. Осень, опускающая крылья перед зимой. Зима, прячущаяся со снегом под землю. Волны Оденсе, с парусами солнечных весенних лучей. Зубы во рту старухи, как ядовитые шипы. Походка грузной вороны на кривоватых ножках, дождливый трепет крапивы, юркость стрижей, вырезающих из синей бумаги кеба презабавные фигурки, которые отправляются потом бродить по белу свету, заглядывая в одинокие сказки и скрашивая их добрую долгую жизнь. Свеча, мечтающая переселиться на небо, поближе к прародительнице луне. Срез бревна — свежий, хранящий отголоски солнца. Саркастические улыбки мусорного ведра, смотрящего на всех сверху вниз... Угрюмый звон ключей в тюрьме, куда ходил однажды в гости и где испытал смертельный ужас, будучи совсем маленьким, ужас, сохранённый на всю жизнь. Зубная боль, слоняющаяся по улочкам в поисках подходящего рта. Льдинки разговоров, уносящиеся по весенней реке...

Всё это — в образах, которые потом множество раз перерождались. Сопрягались, отражали один другой. Видоизменялись. Жили своей жизнью в сознании сказочника и откликались на любой лучик жизни. У сказочника только бытие — у него нет бы та. Быт есть для нас с вами. Всякий быт в сознании сказочника чудесным образом унижается, деградирует, покоряется фантазии и оживает особенным бытием... Сказочник обогащает жизнь отсутствием быта в нашем понимании. Он переполняет быт бытием. И это помогает избежать обид, пошлостей. Уменьшить их убойную для сердца сказочника силу.

Одни и те же герои — ведро, ведьма, эльф, галстук, пятеро из одного стручка, розы во всех их могущественных проявлениях — являются действующими лицами то трагедии, то комедии, то фарса, то оперетки. Они способны сотворить стихотворение.

Или — питаясь анекдотом — новое платье короля становится главным действующим лицом сказки, хотя не произносит ни одного слова, а с философским спокойствием взирает на обманщиков в свите короля. Эмоции живут и в заборе, и в мостовой. Трагически переживает жизнь гадкий утёнок. И страдания его ничуть не меньше, чем страдания Оливера Твиста.