Король Парижа

Вы должны понять, что Дюма знал лишь один способ зарабатывать деньги: написать что-нибудь для развлечения читателей; но другие люди придумывали тысячи способов отнять у Дюма его деньги, и способы эти были отнюдь не забавные.

История старичка, который пришёл к Дюма с прекрасными золотыми часами и просил его взять их в залог под заем ста франков, иллюстрирует, каким образом сделки подобного рода превращались в смертельно опасную бездну.

   — Хороший мой, — сказал Дюма старичку, — с такими прекрасными часами вам нет нужды обращаться ко мне, чтобы занять сто франков. Любой одолжит вам эти деньги, даже гораздо больше, под подобный залог.

   —  Правильно, — ответил старичок, — но эти часы — единственная память, что осталась мне от дорогого отца, и я не хотел бы потерять её. Вы сами знаете, что бывает, если вовремя не выплачиваешь проценты: ваш залог продадут в одну секунду!

   — Кому вы это говорите! — со вздохом ответил Дюма. — Но сейчас у меня нет ни единого су.

   — Ах, господин Дюма, вы всё-таки могли бы мне помочь, — настаивал старичок. — Если бы я заложил часы в ломбард, то сама мысль о процентах не давала бы мне спать.

   — О, если речь идёт только о процентах, то я могу обещать вам, что буду их выплачивать. Вас это устраивает?

   — Вы воистину добры, господин Дюма; значит, я могу со спокойной совестью заложить свои часы.

   — Подождите немного, — сказал Дюма, когда старичок уже направился к двери. — Поскольку все проценты я беру на себя, вы займёте денег больше, чем вам нужно, а разницу отдадите мне.

Старичок получил триста франков; пятьдесят из них пошли на издержки, с которыми сопряжены подобного рода сделки; себе он оставил сто франков, а сто пятьдесят принёс Дюма.

   — Спасибо, дорогой мой друг, — сказал Дюма, пряча деньги в карман. — Не забудьте зайти ко мне, когда придёт время выплачивать долг, и я верну вам и сумму долга, и проценты.

Спустя несколько месяцев старичок явился снова; ему пришлось напомнить эту историю с часами, о которой Дюма совершенно забыл.

   — Ну и сколько же всего мы должны? — спросил он.

   — С учётом процентов, четыреста франков.

   — Какая дурная новость! Сейчас я не смогу...

   — Как же так, господин Дюма?! Ведь вы же обещали!

   — Nil desperandum[98], друг мой, ваши часы ещё не потеряны. Надо только выплатить проценты и продлить долг.

   — Это обойдётся в сто пятьдесят франков.

   — Чёрт бы меня побрал! — вскричал Дюма. — В эту минуту у меня нет ни сантима. А вы тоже на мели?

   — Всё моё состояние составляет ровно сто пятьдесят франков.

   — Но именно столько нам и нужно! Одолжите их мне; я выдам вам расписку; вы отнесёте расписку кредитору, и ваши часы проданы не будут.

   — Но если, сударь, вы заберёте у меня мои сто пятьдесят франков, на что я буду жить? Мне больше не останется иного выхода, как броситься в Сену.

   — Что вам нужно для жизни? Стол у меня накрыт всегда, и здесь найдётся местечко, где поставить вашу кровать. Переезжайте ко мне, и мы уладим наше дело.

Таким образом Дюма, уже задолжавший ростовщику, задолжал и владельцу часов, а кроме всего прочего должен был ещё его и кормить. Со временем Дюма удалось выкупить часы, но он не сумел расплатиться со старичком, и тот годами продолжал жить за счёт писателя, а неоплаченный долг Дюма всё рос и рос.

Наконец настал день, когда Дюма подписал с Мишелем Леви договор, по которому за полмиллиона франков наличными уступал издателю права на все свои будущие произведения. Тут-то старичок, воспользовавшись этой удачей, получил свою долю: пятьдесят хрустящих тысячефранковых банкнот. Он уехал в Перигор, где приобрёл ферму, а золотые часы отца остались в его вечной собственности.

Глава XX

ЛЮБОВЬЮ ЗА ЛЮБОВЬ

Таковы, были финансовые сделки Дюма. Следует ли удивляться, что Катрин Лабе в конце концов с этим смирилась, снова вернулась к ремеслу портнихи и, соперничая в активности с Дюма, трудилась денно и нощно, зарабатывая на жизнь?

Маленький Александр был тогда молчаливым, нежным, мечтательным и замкнутым ребёнком. У Катрин сжималось сердце, когда она смотрела на сына, такого худенького, вялого и сутулого.

   — Поди поиграй на воздухе, — говорила она. — Повяжи кашне и побегай по саду.

   — Да, мама, — послушно отвечал мальчик.

Из окна, у которого Катрин сидела за шитьём, она, подняв голову, глядела, как он, исполняя её приказ, бегает по лужайке. При этом зрелище на глазах Катрин навёртывались слёзы, ибо было очевидно, что несчастный малыш страдает без отца и жизнь его лишена радости.

Однажды, когда Катрин вышла из дома с намерением купить подкладку, чтобы утеплить на зиму свою шаль с бахромой, она заметила чужого мальчика, который увлечённо играл в волчок. Вместо подкладки она купила сыну волчок и хлыст.

   — Это от папы? — спросил малыш, когда Катрин дала ему игрушку.

   — Нет, от меня, — ответила Катрин. — По-моему, я тоже могу сделать тебе подарок, если мне так хочется.

   — Да, мама, — прошептал Александр.

Потом, наблюдая, с какой яростью он стегает хлыстом волчок, Катрин пришла в голову странная мысль: она вдруг поняла, что всегда считала своего сына ребёнком отца и бессознательно злилась за это на маленького Дюма.

   — Но разве это его вина? — неожиданно вслух сказала Катрин. — Нет, это вина моя!

И её сердце захлестнуло какое-то новое, материнское чувство.

С этой минуты жизнь Катрин и её сына изменилась. Она больше не ограничивалась тем, что заставляла ребёнка быть опрятным и есть то, что готовила ему; она стала говорить Александру о своей работе, брала его с собой, когда шла за покупками, рассказывала ему разные истории о своём детстве, позволяла Александру нести сумку с продуктами, чтобы тот чувствовал, что становится большим мальчиком. К тому же она стала находить время играть с ним, и домик в Пасси оглашался их весёлым смехом. Счастливой Катрин теперь хотелось, чтобы Дюма больше никогда у них не появлялся. Они уже не нуждались в нём и в его визитах, которые, если Дюма приходил каприз их навестить, случались всё реже.

Когда Катрин было необходимо работать и она отказывалась играть с сыном, Александр говорил матери: «Скоро я вырасту; тебя больше никто не заставит работать; я буду работать ради тебя, и мы станем богатыми». Катрин чувствовала, как её захлёстывает такая любовь и такое счастье, каких она не переживала много лет.

   — Что ты будешь делать, когда вырастешь? — спросила Катрин сына.

   — То же, что и папа.

   — Ты будешь писать пьесы?

   — Конечно.

   — Жаль, ведь тебя никогда не будет дома, и я буду редко тебя видеть.

   — Нет, я с тобой ни за что не расстанусь! Каждый вечер мы будем ходить в театр!

Не отрываясь от шитья, Катрин стала понемногу заниматься с сыном; она научила его узнавать время и объяснила правила арифметики. И всё чаще повторяла;

   — Если хочешь стать писателем, как твой отец, ты должен учиться. Хочешь учиться? Невежественный человек не может писать пьесы. Твой отец много учился.

   — Но я тоже хочу учиться!

Однажды в воскресенье Катрин поговорила об этом с приходским кюре, который дал ей несколько книг, предназначенных для обучения совсем маленьких детей. На следующий день она показала их Александру.

   — Смотри, вот это всё нам надо выучить: латинский, грамматику, правописание, катехизис, арифметику. Сама я этого не знаю, но мы будем заниматься вместе. Если мы что-то не поймём, попросим объяснений у господина кюре.

Такой способ учёбы был развлечением. Тем не менее, когда кюре как-то задал им несколько вопросов, его поразили их успехи.

   — С такой скоростью, — заметил он, — Александр будет готов к средней школе задолго до требуемых двенадцати лет.

   — Значит, нам придётся заниматься помедленнее, — сказала Катрин.

98

Не надо отчаиваться (лат.).