Страница 30 из 73
— Опять игрушка? — кричала она. — Любой не такой гениальный, как ты, подумал бы о квартирной плате. Любой менее одарённый, чем ты, обратил бы внимание на мои ботинки и поинтересовался бы, смогу ли я проходить зиму с дырявыми подмётками. Но Поэт считает, что нам нужна ещё одна игрушка. Если я потрясу эту игрушку, не выпадут ли из неё деньги? Достаточно денег, чтобы мы могли убраться с этого чердака, где ребёнок, которого ты обожаешь, не имеет никакой возможности вырасти здоровым, как это могло бы быть в залитой солнцем квартире твоей матери... Не бойся, Александр. Я и не подумаю вести твоего дорогого мальчика знакомиться с бабушкой; хотя иногда нам приходится проходить мимо её дома и у меня возникает подобная мысль...
— Я не заслуживаю этих упрёков, Катрин, — возражал Дюма. — Потерпи. Поверь, я ничего не желаю так сильно, как видеть вас обоих живущими в прелестном домике за городом.
— Было бы столь же прелестно, если бы у нас было чем расплатиться за эту мансарду. У тебя есть хотя бы луидор?
— Ни одного су, Катрин. Последние франки я потратил на подарки вам.
— Прекрасно, я буду забавляться этими игрушками в ожидании той минуты, когда судебный исполнитель вышвырнет нас на улицу.
И подобные сцены повторялись до бесконечности. Хотя он их не понимал, они внушали маленькому Александру страх, что отец больше не вернётся, потому что мать прогнала его.
Однако Александр обратил внимание на одно странное обстоятельство: хотя мать и не любила отца, но если ожидался приход папы, она всегда тщательно прихорашивалась, до блеска прибирала комнату, надевала самое красивое платье, а его наряжала в лучший костюмчик, тысячу раз наказывая быть послушным; поджидая отца, они вместе играли в лото. Но часто бывало так, что шли часы, а папа не появлялся, уже нельзя было разглядеть фишки; на другой стороне улицы в окнах зажигались огни... В конце концов приходилось смиряться с тем, что на этой неделе папа не придёт. Мама подавала на ужин хлеб с сыром и чашку молока; они снимали, тщательно его складывая, выходное платье и ложились спать. Часто, уже давно лёжа в постели, маленький Александр слышал, как его мать издаёт какие-то странные звуки и сморкается, и его охватывала ужасная грусть.
Глава XVII
НОВАЯ РЕЛИГИЯ: ГРОТЕСК
У кого бы нашлось время заниматься женой и ребёнком, если Виктор Гюго восклицал: «Наша религия — литература! Наша церковь — театр!» И множество молодых писателей становились под знамя Гюго, выступая против сторонников классицизма, которых играли в получающих дотации от государства театрах «Комеди Франсез» и «Одеон», где каждый вечер облачённые в античные тоги актёры в полупустых залах декламировали помпезные стихи своего скучного репертуара.
В предисловии к драме «Кромвель» Гюго возвещал, что он принёс в искусство новое: это был гротеск, то есть сочетание возвышенного и комического, которое свойственно каждому человеческому существу.
Члены Академии и приверженцу классицизма возражали, что если правила «хорошего вкуса» и трёх единств, установленные Аристотелем и Буало, не будут неукоснительно соблюдаться, то красоте и чистоте французского языка придёт конец. Поэтому Вьеннэ, Арно, Лёмерсье, Жуй и Андриё[77], следуя им, писали убийственно скучные пьесы.
Весь Париж принимал участие в этой баталии, ибо театр страстно увлекал в равной мере и богатых и бедных; казалось, что в театре бьётся само сердце города. В каком ещё городе могли бы за три месяца построить театр «Пор-Сен-Мартен» и торжественно открыть его бесплатным представлением с участием лучших актёров Франции? Богатые зрители утверждали, будто бедняков на открытие театра пригласили лишь для того, чтобы испытать здание на прочность, подвергая риску жизнь их, богатых.
В каком ещё городе певицы-соперницы Генриетта Зонтаг и Мария Малибран[78] могли бы каждый вечер разделять в Опере слушателей на два враждебных лагеря, которые после каждой большой арии стремились заглушить аплодисменты «врагов» ещё более громкими рукоплесканиями?..
Латинский квартал кишмя кишел бородачами в морских беретах из брезента, которые облачались в жилеты из красного атласа и необъятные испанские плащи; они больше походили на пиратов, чем на литераторов или художников. Они были творцами богемной жизни, той мансардной жизни гениев, которые брак, регулярный труд, оплачиваемую профессию считали ловушками, расставленными буржуа для того, чтобы убить всякую истинную оригинальность.
Это было время, когда Жерар де Нерваль[79], переводчик и поэт, ввёл в моду отправляться в полночь на Центральный рынок, чтобы есть там луковый суп, и прогуливался, водя на верёвочке «ручного» омара; это животное, по его утверждению, намного превосходило собаку, ибо оно никогда не лаяло и навевало мысли о поэтичности и таинственности моря.
В то время Петрюс Борель[80] бросал вызов цивилизации, которая заменяет соборы фабриками, и поднимал на ноги парижскую полицию теми сборищами нудистов, что он устраивал в своей квартире на бульваре Рошшуар. И, как у любого уважающего себя писателя-романтика, на столе у Бореля лежал человеческий череп, напоминающий ему о той сцене из «Гамлета», где принц Датский беседует с черепом бедного Йорика.
Но Дюма проводил ночи, постигая ремесло драматурга. «Я распластывал перед собой каждую пьесу, — писал он, — как хирург распластывает тело на мраморном столе. Я препарировал каждый персонаж, каждую сцену, каждую строчку, я рассматривал каждое слово под микроскопом. Я был подобен Гарвею[81], изучавшему кровообращение. Я был Галлером[82], исследующим развитие эмбриона из яичка мужчины. Да, я был алхимиком, проводящим все ночи в своей лаборатории, заставляя себя отыскивать секрет драматической жизни, и тоже решившим сотворить однажды в колбе собственного гомункула».
Часто Дюма работал до тех пор, пока не начинал чадить фитиль лампы; тогда он тушил лампу, чтобы не жечь дорогостоящий фитиль, — денег на масло у Дюма не было, — и в ожидании рассвета, который даст ему достаточно света, чтобы снова читать, расхаживал взад и вперёд по комнате, вслух декламируя наизусть только что изученные пьесы.
Днём он бродил по Парижу, захваченный только одной мыслью: «Господи, вдохнови меня! Подскажи мне великолепный сюжет для пьесы! И тогда, как Архимед, кому требовалась лишь точка опоры, чтобы перевернуть мир, я штурмом возьму театры Парижа!»
Пребывая в подобном состоянии духа, Дюма как-то посетил художественный салон и задержался перед барельефом работы мадемуазель де Фаво. На нём был изображён мужчина, которого держали два бандита, явно намеревавшиеся его убить. Они ожидали окончательного приказа женщины царственного вида; у её ног стоял на коленях монах, умоляющий пощадить жизнь этого мужчины. Но на лице королевы, изваянном скульптором, ясно читалось: «Нет ему пощады».
На табличке под барельефом значилось: «Убийство Мональдески». «Какая сцена для театра! — подумал Дюма. — Любовь и смерть в одной сцене!» Он нашёл сюжет! Перед ним были его герои; собственными глазами он видел апогей своей пьесы... но кто такой этот Мональдески, чёрт бы его побрал!
Забыв о том, что его прихода ждёт Катрин, Дюма примчался к владельцу лесопилки Сулье[83], пылкому романтику, не бесталанному драматургу и поэту, к тому же обладателю весьма богатой библиотеки.
Сделав вид, будто он зашёл по-дружески поболтать о том о сём, Дюма небрежно взял с полки том на букву М «Всеобщего биографического словаря» Мишо, с рассеянным видом перелистал его, но всё-таки умудрился задержаться на той странице, где должна была находиться статья о Мональдески.
77
Вьеннэ Жан-Понс-Гийом (1777—1868) — французский поэт, один из последних приверженцев классицизма и яростный противник романтизма. Член Французской Академии с 1830 г.
Арно Антуан Венсан (1766—1834) — французский поэт, автор трагедий и басен.
Лёмерсье Непомюсен (1771—1840) — французский поэт, автор весьма посредственных трагедий.
Жуй Виктор-Жозеф-Этьен (1764—1846) — французский литератор, автор оперных либретто, драм и комедий.
Андриё Франсуа (1759—1833) — французский литератор и поэт, автор басен, комедий и сказок в стихах.
78
Зонтаг Генриетта (1805—1854) — немецкая певица, соперница Малибран на парижской сцене.
Малибран Мария-Фелисита (1808—1836) — французская певица, сестра Полины Виардо-Гарсия.
79
Нерваль (Лабрюни) Жерар де (1808—1855) — французский поэт-романтик.
80
Борель Петрюс (1809—1859) — французский поэт-романтик, один из предшественников «чёрного юмора».
81
Гарвей Уильям (1578—1657) — английский врач, основатель современной физиологии и эмбриологии. Изложил учение о кровообращении.
82
Галлер Альберт (1708—1777) — швейцарский ботаник и анатом.
83
Сулье Фредерик (1800—1847) — французский романист и драматург.