Страница 20 из 73
И, спускаясь вприпрыжку с холма Монмартр к центру города, Дюма принял решение во что бы то ни стало добиться успеха. Это решение комом застряло у него в горле, но он сдержал слёзы жалости к самому себе, дав твёрдое слово никогда не плакать. И Дюма никогда не проливал слёз.
Он купил альманах и отыскал в нём адрес маршала Журдана, жившего в предместье Сен-Жермен. Журдан, бывший торговец шёлковыми тканями, пошёл добровольцем в полк, который под командованием Вашингтона сражался против Британии. Вернувшись во Францию, он продолжал свою воинскую карьеру во время Французской революции и в период правления Наполеона, сумев с успехом пережить смены всех правительств и сохранить своё высокое положение.
Дверь Дюма открыл слуга и спросил, как он должен его представить. Поражённый роскошью обстановки и великолепной, голубой в серебряную нить, ливреей слуги, он пробормотал:
— Генерал Александр Дюма... Я его...
И слуга ушёл доложить о нём хозяину.
Через несколько секунд вышел старик, обеими руками обнял за шею Александра, но тотчас отпрянул с криком:
— Обманщик! Как вы смеете!
— Я — не обманщик, я — Александр Дюма.
— Не лгите, наглец! Много лет Александр Дюма был моим близким товарищем. Я знаю его как свои пять пальцев!
— Я его сын! — воскликнул Дюма. — Мой отец давно умер!
— Уходите! — закричал маршал. — У Александра не было никакого сына. Убирайтесь, пока я не вышвырнул вас вон.
— Пожалуйста, поверьте мне, — умолял Дюма. — У меня, и в мыслях не было выдавать себя за отца.
— Хватит! — заорал маршал и, зайдя в кабинет, захлопнул за собой дверь.
Дюма, недоумённо пожав плечами, ушёл. Он нашёл адрес маршала Себастиани: тот жил в предместье Сент-Оноре.
Дюма снова попал в роскошный особняк. На сей раз его провели в кабинет маршала.
— Значит, вы сын моего доброго друга Александра? — спросил Себастиани, своей карьерой в большей мере обязанный тому, что скромное жилище его семьи на Корсике соседствовало с домом семейства Буонапарте.
Сейчас в его рабочем кабинете с красиво декорированными стенами находились четыре секретаря; они сидели за украшенными богатой резьбой письменными столами, а маршал по очереди что-то им диктовал; при этом каждый секретарь протягивал маршалу золотую табакерку, откуда тот брал крохотную понюшку самого дорогого испанского табака.
Но маршал, узнав, что Дюма желает сделать карьеру литератора, а не военного, потерял к нему всякий интерес.
— Перед вами четверо писателей, — сказал он, указывая на своих секретарей. — Я даже под страхом смерти не смог бы написать ни единого слова, но могу взять к себе на службу двадцать писателей, если мне они понадобятся. Улицы забиты писателями. Для настоящего мужчины существует лишь одна карьера — карьера военного.
Потом Дюма отправился к герцогу Беллюньскому, который отказался его принять, но через слугу уведомил визитёра, что будет счастлив получить от него письмо.
Потом настал черёд генерала Вердье. К удивлению Дюма, генерал жил в скромной квартире на верхнем этаже и занимался живописью.
— Меня обвинили в заговоре и отправили на пенсию, — объяснил он. — Сегодня лучше обходятся с теми, кто во время Революции покинул родную страну и сражался в армиях врага. Запомните только одно, молодой человек: будьте преданны, но не родине, а любой партии, что стоит у власти; вот секрет успеха в нашу продажную эпоху.
Следующий визит Дюма нанёс генералу Фуа. Этот прославленный оратор занимался в рабочем кабинете, заполненном книгами, картами, брошюрами, рукописями, которые были разложены на креслах, столах и прямо на полу; генерал писал свою историю войны в Испании.
— Значит, вы сын генерала Дюма, который командовал Альпийской армией?
— Да, генерал.
— Я слышал, что Бонапарт обошёлся с вашим отцом очень несправедливо и распространил свою несправедливость на его вдову.
— Он оставил нас в полной нищете.
— Чем я могу вам помочь?
— Всем, чем угодно. Средства мои на исходе.
— Ну что ж, у меня на примете есть одно место; чтобы его занять, достаточно хоть немного знать математику.
— В этом предмете я слабее всего, генерал.
— Так! Хорошо, ну а как у вас с правом? Неужели вы совсем им не занимались?
— Нет, генерал.
— А как с латынью и греческим?
— Латынь я знаю, генерал, но в греческом едва разбираюсь.
— Ну а современные языки: немецкий или английский?
— Немного говорю по-итальянски, но не слишком хорошо.
— Бухгалтерское дело?
— Прошу вас, генерал, позвольте мне сразу признаться, прежде чем я не умер со стыда, что большую часть времени я посвящал охоте, рыбной ловле, чтению и танцам. Боюсь, учился я плохо. Но это лишь потому, что никто меня не направлял. Если вы пожелаете мне сказать, что, по-вашему, я должен выучить, я быстро всё выучу, ибо я не такой глупый, как может показаться.
— Хорошо. Ну что ж, это мы посмотрим... Но у вас есть на что жить сейчас, пока вы будете учиться?
— Ничего нет, генерал, — признался Дюма.
— Это действительно всё осложняет.
— Да, генерал. Но уверяю вас, какое бы место мне ни предложили, оно лишь залатает дыры. Вы увидите, я сумею своего добиться. Буду стараться изо всех сил. Я это смогу. Я этого хочу.
— Конечно, я в этом уверен. Но пока делать нечего. Всё-таки я попытаюсь кое-что для вас подыскать. Послушайте, запишите мне ваше имя и адрес.
Дюма, взяв бумагу и перо, стал писать, заметив при этом:
— Корреспонденция на моё имя будет приходить к графу Риббингу...
— Мы спасены! — воскликнул генерал Фуа.
— Почему? — спросил Дюма.
— Из-за вашего почерка! У вас дивный почерк!
Дюма глубоко огорчился, вспомнив мать, которая считала, что красивый почерк свидетельствует только о полном невежестве.
— Я случайно узнал, что в секретариате герцога Орлеанского[62] требуется служащий, чтобы надписывать адреса на конвертах. Платить вам будут тысячу двести франков в год, это немного.
— Целое состояние! — вскричал Дюма.
— Прекрасно, тогда, как говорится, дело сделано. Зайдите ко мне завтра.
— Я хотел бы снять комнату. Я могу быть уверен...
— Снимайте! Ваш приём на работу — это вопрос политики. Герцог сможет говорить, что на него работает сын республиканского генерала.
Дюма ушёл, бормоча про себя: «Я должен стать образованным, должен учиться, обязан всегда, беспрестанно учиться».
Погруженный в эти мысли, Дюма осмотрел множество комнат; за приличные брали слишком дорого; слишком скверные сдавали задешево. В конце концов Дюма нашёл одну подходящую: её окно выходило во двор, а стены были оклеены чудовищными жёлтыми обоями; но в ней был альков, куда он мог бы поставить кровать, а оставшееся пространство могло бы послужить рабочим кабинетом.
Консьерж — он мгновенно распознал впервые приехавшего в столицу провинциала в этом высоком, одетом в странную куртку, доходившую ему до колен, парне с плохо постриженными волосами, создававшими вокруг его головы некий растрёпанный нимб, — красноречиво расхваливал помещение:
— Видите? Да, это альков! В наши дни вы его не везде найдёте, сударь. Это наши отцы знали толк в альковах. А сегодня комнатой называют четыре голых стены.
— Согласен, — заметил Дюма, — но окно почти не даёт света, а я буду много работать и рано утром, и поздно ночью.
— Пусть вас не мучает вопрос освещения, сударь. Мы здесь жжём лишь огарки свечей из самого лучшего, но, несмотря на это, дешёвого воска.
— Огарки? Как это понимать?
— А вот как! Представьте себе, что вы — богач. Вы ведь не станете зажигать огарки свечей, что остались со вчерашнего вечера, не правда ли? Вы скажете своему слуге: «Блез, зажги новые свечи. Сегодня вечером я жду важных гостей». И Блез, ваш слуга, ответит: «Слушаюсь, сударь, сию же минуту займусь этим». Но что сделает Блез со всеми свечными огарками? Он сложит их в коробку и принесёт её мне, когда она наполнится. Почему именно мне? Потому, что он знает: я приторговываю огарками свечей. Это известно всему кварталу. Итак, всё складывается лучшим образом: у богатых своя роскошь, у бедных лишь её остатки, но бедняки не сидят в темноте, а это — самое главное.
62
Герцог Орлеанский — имеется в виду будущий король Франции в 1830—1848 гг. Луи-Филипп I. Титул герцога Орлеанского носил с 1793 г.