Страница 82 из 207
— Как здесь хорошо!.. Даже не чувствуется, что фронт близко, — улыбаясь, сказала Вера вышедшей вместе с ней из автобуса медсестре.
— Еще как чувствуется!.. Это только сегодня почему-то тихо, — ответила медсестра. — Вы идите вот по этой дорожке, туда, куда показывает стрелка. Она приведет вас в приемный покой. Там у дежурного узнаете, где находится «хозяйство» вашего папаши.
Вера поблагодарила и зашагала по тропинке. Она приехала в Рузу для того, чтобы отсюда как-нибудь добраться до отца.
В приемном покое Вера, к несчастью, никого, кроме санитарки, не застала. Делать было нечего, пришлось ждать. Вера вышла в садик и села на скамейку. В садике стали появляться раненые. Вера пыталась расспрашивать проходивших мимо нее, но никто из них не знал, где находится дивизия Железнова. Наконец один из раненых, который случайно сел рядом с Верой на скамейку, сказал, что в соседней с ним палате есть красноармеец из этой дивизии.
Минут через десять он уже представил Вере пожилого солдата, который назвался Звездиным. Солдат этот слышал от недавно прибывших раненых, что их дивизия выведена в резерв и ушла куда-то на юг от Минского шоссе. Позже, в приемном покое, дежурный подтвердил эти сведения.
Пришлось Вере возвратиться в Москву. Удрученная неудачей, она молчала всю дорогу. Радостное настроение сменилось чувством большой усталости. Вере даже стало казаться, что вновь разболелись раны.
В Москве остановиться ей было не у кого, и она поехала в Болшево. Марья Васильевна, Анина мать, встретила ее, как дочь, обняла, расплакалась, накормила и усадила у топившейся печки. В доме, как всегда, было чисто, уютно и тепло. Казалось, здесь ничто не изменилось, лишь сама Марья Васильевна заметно осунулась, постарела, седина покрыла ее голову. Она рассказала Вере, что Аня с Василием учатся в Кунцеве на каких-то секретных курсах; что полк, в котором служила Вера, переехал, но, куда именно, Аня матери не сообщила, — видимо, считает это военной тайной; что Стропилкин был на фронте и пропал без вести под Москвой. Услышав это, Вера почувствовала себя виноватой: она плохо о нем думала и своим безразличным к нему отношением подчеркивала, что он стал для нее чужим.
— А Фекла Александровна страх как о нем убивается, — сокрушалась Марья Васильевна. — Прямо вся высохла!..
После ужина Вера зашла к Стропилкиной. В дверях ее встретила сгорбленная, с трясущейся головой старуха в засаленной телогрейке, и Вера едва узнала в ней мать Ивана Севастьяновича. В доме было так холодно, что, казалось, мебель примерзла к полу.
— Не раздевайся, матушка моя, смерзнешь, — сказала Стропилкина. — Или погоди, я полушубочек достану. — Как Вера ни отказывалась, хозяйка засеменила в комнаты и принесла оттуда полушубок с байковым коричневым верхом. — Все для Ванюши берегу... — И, помогая Вере снять шинель, запричитала: — Не бросай меня, Верочка. Сирота я теперь горемычная. Что же это с Ванечкой моим? Как это понимать, что он без вести пропал?.. Ведь если бы его убили, то мне, наверно, прямо так и написали бы, не стали от матери скрывать!..
Вере стало жаль старуху, она усадила ее на диван и начала успокаивать.
— Не плачьте, Фекла Александровна, — говорила она, гладя взлохмаченную седую голову Стропилкиной. — Надо надеяться, что он жив!
— Дай бог тебе счастья за твои добрые слова! — Старуха поймала Верину руку и поцеловала ее. — Я тоже так думаю, что он жив... Какой бы ни пришел с войны, только бы живой!.. Мы тогда его с тобой молочком отпоим, откормим!.. Сальце-то, что осенью засолила, для него все берегу. Маслице собираю. Коровка, слава богу, у нас хорошая. Да и денежки приберегаю. На всем экономлю... Ничего не пожалею, только бы вернулся!..
— Вернется!.. Вот увидите, вернется!.. — говорила Вера, хотя сама беспокоилась за судьбу Стропилкина.
— Как подумаю, что он у партизан, даже в дрожь бросает! Целыми ночами глаз не смыкаю!.. А он ведь сам на рожон лезет... Сидел бы в Москве, где-нибудь в канцелярии. Так нет, на фронт пошел!.. А разве не мог он на какую-нибудь хворь сослаться? Их у него хоть отбавляй: и ломота в ногах, и желудок слабый...
— Так это же хорошо, если он у партизан! — перебила ее Вера.
— Чего же хорошего? Эти изверги, фашисты, партизан-то вешают!..
— Раз мы думаем, что он жив, значит, должны быть готовы и к тому, что он попал к партизанам. Куда хуже было бы, если бы он попал в плен!
— Уж лучше в плен, чем к партизанам! — неожиданно резко сказала Стропилкина. — Ему немцы ничего плохого не сделают, он ведь беспартийный...
Вера отшатнулась от нее:
— Что вы говорите, Фекла Александровна?.. Вы же мать! Как вы можете желать, чтобы он в плен попал!..
— А что же тут, Верочка, плохого? — старуха удивленно подняла на нее тусклые глаза.
— Да ведь это позор! Предательство!
Но у Стропилкиной на этот счет была своя философия. Никакие Верины доводы до нее не доходили.
«До чего же она заскорузлая!.. — думала Вера. — Что же для нее свято? Бог?.. Но и верующий в бога должен быть преданным своей Родине!..»
Она почувствовала, что дольше оставаться здесь не в силах. Сбросила полушубок и поднялась.
Стропилкина от неожиданности вздрогнула, растерянно спросила:
— Куда же ты, доченька?
— Не смейте меня так называть! — крикнула Вера и, накинув шинель, выбежала из дома, забыв закрыть за собой дверь.
Переночевала Вера у Марьи Васильевны, а рано утром поехала в Кунцево повидаться с Аней и Василием и узнать, куда передислоцировался полк.
Сидя в электричке, она всю дорогу думала о Стропилкине. Ей хотелось видеть в нем честного, смелого человека, и она не допускала мысли, что он мог сдаться в плен.
«Это дома возле матери он был таким избалованным, самовлюбленным неженкой, а на фронте в час опасности он, конечно, стал другим. Не может он изменить Родине, ведь он человек гордый, щепетильный... А еще что хорошего есть в нем?..» — неожиданно спросила она себя. Но сколько ни вспоминала она Стропилкина, никак не смогла ответить на свой вопрос.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Стропилкин прошел через несколько инстанций германских разведок и наконец попал в Смоленск.
В последний раз его вызвали на допрос ночью. Сгорбленный, обросший щетиной и дрожащий от страха, он стоял перед рыжеватым прилизанным майором, развалившимся в глубоком кресле около большого письменного стола черного дерева. Напротив него за столом сидел переводчик.
— Ну что, господин Штропилькин? — спросил майор, рассматривая ногти на своих заросших рыжими волосами пальцах. — Что вы...
— Надумали, — подсказал переводчик.
— На-ду-ма-ли, — проскандировал майор.
Испуганные глаза Стропилкина забегали, он переводил взгляд с майора на переводчика.
— Прошу вас, господин переводчик... передайте господину майору, что я ничем не могу быть полезен германской армии... Я ведь гражданский... из запаса... инженер-строитель. Если нужно строить, — пожалуйста, я готов...
Майор разразился неестественно звонким смехом.
— Штройт?! — И снова захохотал. — Штройт! — Он встал, за ним поднялся и переводчик. — Господин Штропилькин, разрушайт!
Исчерпав запас русских слов, он перешел на немецкий.
— Господин майор говорит, — пересказывал Стропилкину переводчик, — что вам в последний раз предлагается подумать, чем вы могли бы быть полезны германской армии в деле уничтожения большевиков и большевистского строя. Как видите, мы вас не принуждаем, а только предлагаем добровольно сделать свое предложение. Если же ваш ответ будет отрицательным, то, сами понимаете, бесполезного человека нам держать незачем.
— Что же я могу еще надумать?.. — чуть не плача, спросил Стропилкин.
Майору это, видимо, надоело. Презрительно поглядывая на Стропилкина, он, заложив руки назад, покачивался на носках.
— Убрать! — скомандовал он наконец по-немецки.
Стоявший позади обер-фельдфебель открыл дверь, чтобы пропустить Стропилкина.