Страница 197 из 207
— Телеграмма? — Она круто завернула машину к крыльцу. Фома Сергеевич помог ей вылезть и повел в дом. — Телеграмму давай, — не терпелось ей. И как только вошла в избу, выхватила у Хватова бланк и здесь же у порога, не обращая ни на кого внимания, впилась глазами в неровный почерк Тоси.
* * *
На этот раз Ирина Сергеевна взяла с собой шофера. Мчались так, будто опаздывали на поезд. В одиннадцатом часу уже сидели у дежурного отделения по эвакуации. В ожидании сына при каждом открытии ведущей в палаты двери, она вскакивала, и каждый раз дежурная медсестра усаживала ее:
— Не волнуйтесь. Это не так скоро. Сидите. Он вас не минует. Его приведут сюда!
Она взяла газету. «Войска Западного фронта, продолжая развивать наступление, успешно форсировали реку Днепр и после упорных боев 25 сентября штурмом овладели областным центром — городом Смоленск».
— Пишут, Рославль тоже взяли, — Ирина Сергеевна положила на стол газету. — Теперь Хейндрице капут!
— А кто такой Хейндрице? — поинтересовалась подсевшая женщина.
Ирина Сергеевна ответить не успела — открылась дверь, и вошли врач и мальчик в очках. Это был Ваня.
— Мама, милая моя мама! Смотри — я вижу. Все, все вижу. Вижу тебя, товарища доктора, сестру, вот эту комнату, — и повернул ее к окну. — Вижу улицу и вон ту машину. Я уже знаю ее марку — «газик» она. А ты плачешь? Не надо. Я вижу по-настоящему. А очки? Очки еще мне нужны. Они мне помогают.
Ирина Сергеевна с Ваней подошла к врачу, поблагодарила его за исцеление сына. Просила передать свою благодарность майору Никольскому и всему персоналу глазного отделения.
В машине Ирина Сергеевна прикрыла Ваню одеялом и прижала к себе.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Гитлер, все еще веря в свое всемогущество, строго приказал генерал-фельдмаршалу фон Клюге «железной рукой» навести порядок в войсках, остановить их на рубеже «Восточного вала», особенно в междуречье Западной Двины и Днепра, во что бы то ни стало удержать «Смоленские ворота», чтобы весной сорок четвертого снова начать наступление на восток.
Фон Клюге передал командующим армий приказ фюрера и потребовал от них употребить в армии самые жесточайшие меры, вплоть до расстрела, упомянул, что если на «Восточном вале» не удержатся, то могут не удержаться и на своем посту.
Но ничто не могло спасти гитлеровцев. Они были обречены. Войска армии генерала Поленова, в том числе дивизия Железнова, сбили противника и не дали ему залечь ни за насыпью железной дороги, ни в кюветах шоссе.
Железнов облюбовал для своего НП развалины водокачки. Под покровом утренних сумерек перебрался в ее цокольное помещение и при свете коптилок раскрыл карту.
Зуммер отвлек его. Звонил Кочетов.
— Подошел к проволоке немецкого лагеря заключенных. Слышится стрельба и вопли людей. Атакую.
Железнов ответил:
— Утверждаю. Дан приказ Кожуре помочь тебе с севера, дальше наступать в направлении Петраково. Желаю успеха. Действуй!
Раздирающие душу крики узников возбудили у воинов батальона Кочетова такую ярость, что они без какой-либо команды поднимались и штурмовали огневые точки гитлеровцев около ворот страшного лагеря.
— Товарищ Подопригора, вот тебе взвод пулеметчиков, и этой дорогой, — Кочетов простер руку в сторону лесной тропы, — быстро обходи лагерь слева и там перехвати дорогу на Гусино. А вы, лейтенант Мышкин, — обратился он к другому командиру роты, — бегом по обходной тропе и ударьте по лагерю справа. Только бейте не напропалую, а по врагу. А я двину отсюда. Фрицы, конечно, подадутся на Гусинский большак и там прямо на вас. — Кочетов ткнул пальцем в широкую грудь Подопригоры.
— А может быть, повернут на север, на Рыжиково, — усомнился Подопригора.
— Не повернут. Там их будет ждать майор Кожура. Так что ты, Тарас Федорович, сделай так, чтобы никто из них не вышел из болота.
Все так и получилось. Минут пятнадцать спустя Кочетов и Мышкин ударили по лагерю с двух сторон. Каратели заметались и, пятясь к лесу, зверски расстреливали лежавших на плацу людей.
Но не все успели удрать. Многие из них встретили такую же участь, какую только что они вершили над узниками лагеря.
Плац, усеянный, казалось бы, мертвецами, вдруг ожил, и многие, окровавленные, с распростертыми объятиями бросились к появившимся в воротах воинам.
Еще пули цокали в деревья, в стены бараков и рикошетом летели через головы, а узники тянулись к Кочетову, жаждая услышать от него новости о войне, Кочетов поднялся на ящик и прокричал:
— Друзья! Нам нужны проводники, чтобы обойти противника. Кто знает обходные тропы по болоту? Поднимите руки!
Поднялось рук несколько десятков.
— Саша, записывай, — сказал он заместителю. — А я пойду.
И тут сквозь толпу пробилась девушка.
— Товарищ офицер! Коля! Стой! Это я...
— Фрося? Неужели это она? — Николай никак не мог узнать в этой истощенной женщине Фросю. — Любая ты моя, — только и сказал Николай. Фрося упала на его грудь и, теряя сознание, опустилась на колени.
— Фрося, что с тобой? — подхватил ее Николай и понес к бараку. Подбежали санитары и поставили носилки.
— Никуда ее не отправляйте, — приказал им Николай и бережно опустил на носилки все еще не пришедшую в сознание Фросю.
И снова Николай закрутился в стихии боя. Ни в этот день, ни на другой он не мог навестить Фросю и жил только сообщениями, что она чувствует себя хорошо и шлет ему привет. Только на третий день, когда дивизия вышла к западной границе торфоразработок, к реке, и там остановилась, Николай наконец уже поздно вечером не чуя ног помчался на свой медпункт. Фросю он нашел в землянке санитарок. Военная форма ее совсем преобразила. Это уже была не замученная узница, а та любимая Фрося, верность к которой Николай пронес через все это страшное время войны. Николай спросил:
— Как ты сюда попала?
— Попала? — повторила Фрося и вздрогнула от всего того, что еще свежо было в ее памяти. — Бобики схватили у вашей хаты. Вечером по глупости к вам постучала, на крыльце и попалась. Приволокли в Смоленск, в гестапо. Там меня били, как партизанку, требуя, чтобы я сказала, где дедушка Гуря. И, ничего не добившись, отправили сюда. Ох, боже мой, боже, сколько я здесь натерпелась горя. Иной раз казалось, что конец, не выживу. А вот не только выжила, но и дождалась тебя.
— А как там наши? Живы?
— Как? Дед Гуря и Лешка в партизанах у Лобанка, Нюра и Фимка дома. Днем — около хаты, а ночью прячутся, спят в пунях.
— А как мама?
— Мама? — замялась Фрося, ей тяжело было сказать правду, но солгать не могла. — Маму...
— Что? Убили? — Николай крепко сжал ее руки.
— Да, повесили, — еле-еле выдавила это слово. — За деда Гурю повесили.
Николай встал и, сжав до боли зубы, отошел к двери.
— Похоронили?
— Да. Ночью. На нашем кладбище.
— Мне, Фросенька, пора. Если завтра боя не будет, я к тебе приду днем, и мы тогда с тобой пройдемся по лесу.
— Я тебя провожу, хотя бы до сараев. — Фрося быстро оделась в ватник и платок и вышла вместе. Чем дальше шла, тем больше не хотелось с ним расставаться.
На середине плаца остановилась.
— Вот здесь, наводя на нас страх, казнили заключенных. Вон в том бараке, — Фрося показала на одно из освещенных луной зданий, — камеры смертников. Там их пытали. Потом, в полдень или в пять вечера, выводили сюда и на наших глазах расстреливали. Но больше вершили казнь за проволокой, вон там, в поле. Кто не мог идти, пристреливали в камерах, потом на носилках волокли за проволоку. За смертниками шли невольники с лопатами. Они рыли могилы. А когда могилы были готовы, живых смертников раздевали догола, ставили на край могилы и расстреливали. Расстреливали и тех, кто рыл могилы... Вот такой участи, Коленька, ждала и я, да и каждый из нас...
Небо озарялось бледным светом ракет, вспышками разрывов, трещали пулеметы.