Побежденный

Немцы похоронили своих убитых безо всякого ритуала, отправили Ганса в госпиталь и покинули горящую деревню, когда пламя стало слишком жарким.

В пять часов над той местностью низко пролетел немецкий самолет-разведчик, но ничего среди деревьев не обнаружил. Старый Плюмаж решил, что рассредоточение начнется в половине восьмого, то есть, как он предпочитал выражаться, в девятнадцать тридцать.

Около семи часов Валь ди Сарат расхаживал но лагерю, будто что-то искал. Споткнулся о лежавшего принца, единственного пленника, какого захватили патриоты, и попросил прощенья. Принц, уверившись в тысячный раз, что его не расстреляют, принялся с заиканием истерически выражать свою ненависть к нацистскому режиму.

— Я дал бы вам сигарету, будь они у меня, — засмеялся Валь ди Сарат, и принц застонал от облегчения.

В конце концов Валь ди Сарат заметил юного Кавалески, игравшего среди деревьев, и присоединился к нему. Мальчик вел сражение легендарных масштабов с хворостинками, имитировал звуки канонады, методично уничтожая в воображении и свою, и чужую армии. С жизнерадостностью своего возраста он уже почти забыл недавние ужасы и превращал свои впечатления в романтические подвиги.

Валь ди Сарат умел находить подход к детям. Сперва он стал изображать из себя танк, но поскольку в противостоянии двух армий танку не находилось места, удовольствовался тем, что наломал хворостинок для сражения. Окончательно расположив к себе ребенка, Валь ди Сарат опустился на колени и довольно грубо обхватил маленького друга за талию.

— Стало быть, ты солдат, как и я, bimbo[41].

— Да, — подтвердил ребенок.

— Хм. Тогда скажи мне, как солдат солдату, как выглядели те трое врагов в деревне?

Мальчик все вспомнил, испугался и готов был расплакаться.

— Солдатам плакать запрещено, — сурово заметил Валь ди Сарат.

— Не помню, — сказал мальчик.

— Забывать солдатам запрещено.

— Один был маленьким, толстым.

— Браво, за это сообщение ты получишь медаль. — Валь ди Сарат, как обычно, улыбался. — А другие как выглядели?

— Один был непохож на всех, кого я знаю.

— Браво, еще медаль. А третий?

— Он-то и стрелял больше всех.

— Угу, и как он выглядел?

— Мне он не понравился.

— Почему?

— Мигал все время.

И тут впервые с лица Валь ди Сарата исчезли все следы веселости.

6

История Сан-Рокко аль Монте вскоре обрела известность как образец способности итальянцев к мученичеству в сознании высокой цели. Лишь когда повод для смерти слегка отдает сомнительностью, когда расставание с жизнью кажется хотя бы в малейшей степени ненужным, итальянцы предпочитают сдачу в плен и бурную радость по поводу того, что остались живы. Говорить, что они отчаянно цепляются за жизнь, будет несправедливостью к их прирожденной смелости; справедливее сказать, что жизнь отчаянно, любовно цепляется за них.

Гибель семисотлетней деревни Старый Плюмаж рассматривал как неизбежное зло войны и не выражал изощренных сожалений, присущих историкам искусств.

— Это могло произойти раньше; могло произойти позже, — сказал он. — Однако судьбе было угодно, чтобы это произошло в наше время, и чтобы у нас была достойная жертва для сожжения на алтаре свободы.

— Вы сражались вчера за свободу, как Старый Плюмаж, — спросил Валь ди Сарат графа, — или потому, что находите радость в битве, как я?

— Я сражался, — ответил граф, — за свои земли, как Эрменеджильо дельи Окки Бруни четыре века назад, и подобно ему на время утратил их. Ничего, я не падаю духом. У меня есть еще земли на севере. И позволю себе сказать, мой друг, что, хотя большинство наших павших отдало жизнь за Италию, за свои жалкие дома, мой слуга отдал жизнь за меня, а мой дворецкий, получив рану, попросил у меня дозволения временно удалиться с поля битвы. Вот это истинное благородство.

— Это гнуснейшее раболепие, — неожиданно выпалил Филиграни.

— Ragazzi, после поражения немцев у нас надолго воцарится мир, — заявил Старый Плюмаж. — Давайте отложим наши личные войны до того времени, иначе получится сражение сразу на несколько фронтов, а это безумие и с военной, и с моральной точки зрения.

На другой день немцы, собрав все имевшиеся в распоряжении силы, устроили карательную экспедицию, которая не обнаружила ничего, кроме остатков лагеря. Когда она вернулась на базу, даль уже содрогалась от грома артиллерии. Тем временем в тесном вестибюле маленькой горной церкви, километрах в двадцати пяти к западу, Валь ди Сарат дружески беседовал с принцем.

— Если не ответите на мои вопросы удовлетворительно, мне ничего не останется, как вывести вас и расстрелять.

Принц так часто думал о неизбежности расстрела, что чуть ли не с облегчением услышал эту произнесенную спокойно, бесстрастно жуткую угрозу. Появилась почва для дискуссии.

— Вы бы не расстреляли меня в церкви, — услышал он собственный голос.

— Нет, я бы вас вывел, — ответил Валь ди Сарат, — хотя в подобных делах всякое представление о моральных критериях уничтожено. Вчера ваши солдаты сожгли церковь в Сан-Рокко, так что нелепо полагать, будто ваша смерть в церкви явилась бы таким уж святотатством. К тому же, — он указал на каменные плиты в нефе, — вы оказались бы в хорошей компании. Там уже лежат четверо или пятеро покойников.

Принц счел эту шутку безвкусной и сказал об этом. Валь ди Сарат высказал мнение, что вся война была весьма безвкусной, и что лично он не настолько тщеславен, дабы полагать, будто может улучшить ее характер одним благородным поступком.

— Каким, например? — спросил принц.

— Например, пристойно расстреляв вас за стенами церкви, — ответил Валь ди Сарат.

— Чего вы хотите от меня? — спросил принц, похолодевший от этого легкомыслия.

— Название вашей части.

— Сто восьмой пехотный полк, военный округ Дармштадт.

Валь ди Сарат записал.

— Теперь сведения об этом Винтершильде.

— Откуда вы знаете его фамилию?

Валь ди Сарат рассказал об их турнире, в меру приукрасив подробности.

— Нет нужды говорить вам, что он фанатичный нацист, — сказал принц.

— Или фанатичный немец?

— Вам не оскорбить меня этими словами. Я австриец и непримиримый противник прусского духа. Винтершильду около двадцати четырех лет, родом он, по-моему, из Лангензальцы, городка в Тюрингии, очень неприятный тип — я почти ничего не знаю о нем. Помнится, он как-то сказал, что, когда принял боевое крещение, был вынужден изнасиловать женщину в какой-то деревне.

— Вынужден? — засмеялся Валь ди Сарат. — Чем? Esprit de corps?[42]

На лице принца появилось уязвленное выражение.

— Прошу прощенья за очередную безвкусицу, — сказал Валь ди Сарат, стараясь выглядеть серьезным. — Продолжайте.

— Он поведал мне о том случае, — снова заговорил принц, — и сказал, что, как ни отвратительно было ему собственное поведение, впоследствии оно возвысило его в собственных глазах. Это довольно трагично, если только в наше время есть еще что-то трагичное. Он сказал — я убежден, совершенно искренне, — что после этого никогда не женится. Чувствовал себя в определенном смысле нечистым — как ни парадоксально, у таких людей есть нечто абсурдно нравственное, даже пуританское. Но при всем своем пуританстве он прежде всего солдат. Помню, как он шутливо сказал, что любовью для него будет то, что можно купить за деньги.

— Шутливо?

— Да, но это была не шутка.

Валь ди Сарат записал еще кое-что и заметил необычно спокойным, сочувственным тоном:

— Вы совершенно правы, это довольно трагично, для итальянца весьма трагично. Теперь назовите фамилии других офицеров.

— Там был только один, Бремиг.

— А как он выглядит?

— Невозможно описать. Совершенное ничтожество.

— Никаких особых примет?

41

Малыш (ит.).

42

Духом товарищества (фр.).