Братья с тобой

Домой ты не пиши, что я пойду в армию. Пусть зря не волнуются, — вернулся же я из Финляндии, и из Германии надеюсь вернуться. А что войну мы кончим в Германии — это факт. И те, кто про это забыл, — запомнят потом навсегда…»

От сестры было три открытки. В ту пору она еще не родила, страшно волновалась за родителей и братьев, — ей было не скрыть этого. А ведь надо ее подготовить и к мысли о том, что старший брат не век будет в тылу. Неужели он усидит здесь, когда все его друзья воюют! Все, в том числе и лохматый Оська Райкин.

«…Они воюют, — писал Сева сестре, усевшись вечером с блокнотом в руках на камне перед костром, над которым болтался подвешенный закопченный чайник. — А что делает Всеволод Лоза? Сидит на Памире, ищет и добывает необходимое родине сырье и собирается зимовать, угробить зиму на обработку материала и прочую ерунду. Тьфу, просто противно.

Машенька, дорогая, я знаю, тебе приятно думать, что вот, остался брат, о котором можно не беспокоиться. Но каково мне, как я буду смотреть своим друзьям в глаза после войны! Соберется наша компания, — кто награжден орденом, кто просто хорошо повоевал. И вот подойдет ко мне этакий парнишка, хлопнет по плечу и спросит: «Ну, Севка, на каком направлении воевал?»

Что я ему отвечу? Что я добывал то-то и то-то, что я рисковал жизнью, ползая по скалам и переходя вброд сумасшедшие реки? На это мне скажут: «Ну, друг, по скалам лазать, конечно, трудно и опасно, но это можно делать и в мирное время».

Я должник перед страной. Ты понимаешь, сестра, что оставаться в тылу я не могу. Обстоятельства не позволяют мне идти на фронт сию же минуту, но вскоре такая возможность представится, и я ею воспользуюсь. И ты не подумай сообщать об этом маме, а то я перестану писать тебе вообще. Черт возьми, если ты всё время плачешь о своей «неполноценности», то я-то имею право мечтать о большем, чем стуканье молотком по камням и исправление карт. Ведь я-то, в конце концов, не беременный.

А о себе не беспокойся. Родить трудно только в первый раз, затем всё это легче (я, конечно, не пробовал, но мне рассказывали). Имя придумывать нечего. Мальчишка — Костя или Володька, девчонка — Галка или Танька. Елена — напыщенно, Наташа — вульгарно, Александр — тривиально, Леонид — излишне гордо. А в общем решайте сами…»

Спустившись с гор в положенный срок, он добрался до военкомата и потребовал взять его в армию. Начальник военкомата хорошенько отчитал «добровольца» и приказал заканчивать работу, весьма важную для нужд обороны. Начальник был пожилой, лет пятидесяти, он что-то смыслил в геологии, так и сказал: «От камеральных работ отлыниваете, молодой человек?»

Севка не отлынивал, он вел их даже ускоренно, насколько было возможно. Вечерами ходил в кино. В один из вечеров показали комедию «Антон Иванович сердится». Мытнинская набережная и Менделеевская линия заставили его сердце больно сжаться: там Галка сейчас, там отец… Там бомбы падают, а он в тылу.

Перед фильмом шел журнал, в котором показывали Кавголово. «Семейная» гора, большой трамплин, слаломная гора, кладбищенский лес, футбольное поле… Все горки, каждый сантиметр которых он избороздил, исчертил своими лыжами. Однажды возле кладбищенского леса он сорвался и напоролся брюхом на тоненький пенек. Затянул рану трусами и тщательно скрывал ее вечером, когда предполагался врачебный осмотр, — к соревнованиям допускали не всех. Его допустили. Первого и даже второго места он, конечно, не занял. На другой день вечером вернулся домой и признался по секрету сестре. Ома ойкнула, увидев рану, увела в свою комнату, чтобы мама не увидела, смазала йодом, дала ваты, забинтовала. Температура у него поднялась, но врача он категорически запрещал вызывать. Маме сказали, что завтра у него военный день, лыжные тренировки, а лыжников-спортсменов освободили от занятий. Поверила и ушла на работу, а сестра самовольно вызвала врача. Севка, конечно, скоро выздоровел.

После Кавголова в журнале показали лыжников в белых халатах, переползающих с открепленными лыжами, летящих с горы в атаку, делающих перебежки с винтовками. Сева мучительно завидовал. Может, пехотинцем он был бы заурядным, а вот лыжником — не из последних. Он физически тосковал по лыжам. В финскую войну доказал же, на что он годится. Чертова броня! Ну ничего, камералку закончим, тогда посмотрим. Никто не остановит.

И Сева настоял на своем. Он попал в школу пехотных лейтенантов и окончил ее в ускоренном темпе.

О выпуске Сева рапортовал сестре:

«…Последнее время писал тебе редко, потому что каждый день ждал выпуска. Вчера это произошло, и мне присвоили звание лейтенанта. Буду командовать взводом пехоты. Надеюсь, не подкачаем.

На выпуск мы утром и не надеялись. Начались нудные зарядки, подъемы с сумасшедшей скоростью на тесных нарах, поверка оружия, когда отделенный лезет под хомутик прицельной планки, сует нос в патронник, тыкает пальцем в магазинную коробку, смотрит в затыльник, как в зеркало, и осматривает у винтовки внутренности.

В поле пошли быстро, с полдороги вернулись за станковым пулеметом, и я тащил тяжеленное тело «максимки» на плече. Было уже жарко (солнце здесь шутить не любит), скатка пекла, как нарочно противогаз ерзал по боку. Идти пришлось по бесконечным сопкам, и я совсем проклял солнце, «максима» и шинель.

Вдруг в середине дня прибежал дневальный, совершенно взмокший. Нас построили и повели, чтобы сообщить о выпуске.

И вот я покидаю Наманган. С дороги черкну. Новый адрес сообщу сразу.

А Володю-то отпевать рано, не верю я в его гибель. Вот увидишь, сердце меня не обманывает.

Напиши маме что-нибудь веселое, ей ведь приходится тяжелее нас всех.

Май 1942 г.

Сева».

Не очень-то радовали письма сестры. Успокаивая мать рассказом о своем «лучезарном» быте начинающего офицера, он и ее просил написать что-нибудь веселое Маше, поддержать морально. Так подговаривал он их обеих, и каждая старалась выполнить его просьбу получше.

Он уже был вблизи фронта; поручили командовать заградотрядом. Но можно ли об этом писать маме! Маме, которая при неожиданном стуке в соседней комнате вскрикивала? Маме, которая, услыхав в первые дни финской войны о том, что сын ее идет добровольцем лыжником, просто упала без чувств? Нет, она никогда не была трусихой, и сознательности в ней хватало, просто натура досталась ей сверхчуткая какая-то, с обостренной восприимчивостью.

Что же писать ей? Сева придумывал подходящие байки, предавался воспоминаниям о мирных днях детства. По вечерам до́ма спорили иногда об ученом-фантасте Циолковском, о межпланетных полетах. Маша рассказывала об услышанной ею теории: земля когда-нибудь остынет и люди переселятся на другие планеты. Сева и Володя заявили, что они хоть сейчас готовы в космос, в порядке опыта, было бы только на чем лететь. Сама Маша ежилась, а потом прямо сказала — ей и на земле хорошо, и в космос она не ходок. Нет, не полетит. Еще вернешься ли… Сева дразнил ее. Недавно, уже на Памире, он написал стихи на эту тему. Не послать ли их маме — на сбережение до конца войны? В подтверждение того, что встреча состоится вне всякого сомнения.

Стихи назывались «Легенда о будущем»: