Страница 1 из 65
Елена Павловна Серебровская
Братья с тобой
Памяти Юрия Серебровского
Глава 1. Началось
Солнышко! Песня моя!
Песня жизни моей рождалась повсюду: где-то далеко в синем небе, и в зеленой листве берез, и в словно звенящих от зноя проводах телеграфных столбов, и в дзиньканье, тиньканье крошечной белощекой синички. Песня эта рождалась далеко за рекой, в чужом селе, она собиралась по слову отовсюду, со всего света. Музыка ее отстаивалась в ярком, густеющем небе летних вечеров, в зарослях высокой цветущей травы, где каждая травина цвела и благоухала по-своему. Но без тебя, любимый, не было б песни.
Всем людям на земле, всему свету рассказать бы о тебе, любовь моя! Нет, нельзя, не положено, не принято, — и я молчу, когда ты входишь в комнату, только щеки мои вспыхивают как спелые яблоки, только ресницы опускаю пониже. Ты входишь в комнату, — а я молчу, смирно стою, словно так и надо, словно ничего не случилось, словно не чудо вошло сюда. Жизнь моя!
Вот он здесь, рядом, такой, какой нужно. А когда познакомились, он был другой — диковатый, замкнутый, неуверенный в себе. Не знал, как подойти к ней, смотрел как-то жалобно, даже когда предложение делал. Она приучила его к себе. Но, узнав его привычки и свойства натуры, она тоже переменилась, приспособилась, не пыталась ломать и менять в нем всё подряд. А сейчас — сейчас их и помыслить нельзя друг без друга.
И вдруг Маша испугалась. Она вообразила на миг, что кто-то хочет у нее отнять ее любовь, ее Костю. Нет, без него всё кончилось бы, она не могла бы даже дышать без него. Но боже ты мои, зачем такие мысли, если он — вот тут рядом, и родная рука его — под ее шеей, и шея даже немножечко затекла, заныла от этого, но Маша боится убрать руку, боится разбудить его, милого. Пускай слит.
Рассветает. Белые ночи еще не отошли, еще туманят глаза, еще гонят на улицы и набережные Невы молодых ленинградцев…
В окошке — кусок зеленоватого июньского неба. Резко выделяются силуэты герани и филодендрона. Посреди комнаты — наскоро убранный стол с пустыми бутылками, меж них — корзина с розами и нарциссами и большая коробка, перевязанная голубой ленточкой. А на коробке, у пустых бутылок от шампанского, — крошечные коричневые ботиночки. Чьи это такие? Не Зоины, — у Зои ножка побольше. Ах, это его, мальчика, за которого вчера пили. Маленького мальчика с Костиными глазами и бровями, с таким же резким, хорошо вылепленным носиком… Это ботиночки того мальчика, который появится месяцев через пять…
Стол этот — след свадебного пиршества. Наконец-то они отпраздновали свадьбу, и гостей позвали, честь честью. Нельзя же, в конце концов, — они уж года два как женаты, и Машины подруги заявили, что она просто хочет «замотать» свадьбу и скрыться в неизвестном направлении. Направление, правда, хорошо известно — Дальний Восток. Ну вот и устроили. И Костя, ее тихий, скромный Костя, сказал, что раньше ему не приходило в голову смотреть серьезно на всё это дело, а теперь, когда его «малышка», говоря попросту, брюхата, теперь он, как порядочный человек, хочешь не хочешь, женится… Это Костя-то! Все со смеху чуть не умерли. А ей пришлось только руками развести, — мол, все мужчины одинаковы.
Милые люди гости, но как хорошо, что они наконец уходят… Костя еле дождался, пока она вымоет посуду, — завтра воскресенье, успелось бы. Взял полотенце, помогал вытирать. А потом загреб ее по-медвежьи на руки и уложил в постель. Постель показалась им белой лодкой, на которой предстоит уплыть в какое-то сказочное путешествие. Куда — это точно неизвестно, но торопиться не надо. И бояться ничего не надо, и думать ни о чем не надо. Да и не думается. Только видишь дорогие черты, смотришь и всё не насмотришься досыта, дышишь и всё не надышишься.
Сейчас, когда Костя спит, Маша думает. Она думает о том, что счастье — это очень простая штука, и в то же время — не простая. Кто они? Мужчина и женщина, которые поженились по любви и ждут ребенка. Только и всего. Этого счастья заслуживают все, и должно быть оно доступно всему человечеству. Оно — вовсе не цель жизни, а всего лишь ее желательное условие. Когда есть это счастье — всякое дело удается, и на мир смотришь радостными глазами, и можешь так много! Ведь цветут же деревья, и кустарники, и цветы, и травы? Цветет и человек. Это и есть любовь.
Она тихонько приподняла голову, чтобы взглянуть на часы. Старинные деревянные часы с маятником висели над ее маленьким письменным столом, на них было уже около двенадцати, — однако, заспались! Под часами висел календарь, — вчера вечером забыли листок оторвать, там всё еще двадцать первое, суббота, а ведь уже воскресенье. Через месяц им ехать на Дальний Восток, куда Костю направили работать преподавателем университета. Ну и она с ним, жена. Материалы для своей диссертации она почти все собрала, кое-что уже писать начала, допишет во Владивостоке. А сегодня надо будет в Вырицу съездить, Зоеньку навестить, — она там на даче с детским садом. Хорошо там крохам, — домики их стоят среди толстых огромных сосен, детские стулья и столики кажутся просто игрушечными. Хорошая штука — детский сад. И платить недорого. А как приятно брать детишек домой, встречать их после рабочего дня! Это всё — новое, это — для нас, вот для нас именно устроено Советской властью, для таких самых обыкновенных, как мы.
Пора уже было подниматься, но Костя блаженно спал, — жалко будить. В комнате пахло цветами, — пышные букеты сирени красовались на этажерке, маленьком столе, на подоконниках. Такие ленивые, нежные, томные цветы, шапки живых венных кружев, хлопья прохладного аромата… Подарены им на свадьбу. Маша и сама никогда не жалела денег на цветы, и в студенческие годы тоже — покупала ромашки, что-нибудь подешевле, но без цветов не могла. Зимой в ее комнате всегда пахло сосной или можжевельником. А первые ветки с просыпающимися пухлыми почками, которые стреляют зеленым огнем, — у Маши в комнате они всегда появлялись ранней весной.
Костя потянулся, шевельнул рукой и обнял жену, поворачивая ее лицом к себе. Он не поцеловал ее, а только взглянул по-хозяйски, убедился — тут она, та самая, никто не отнял. Убедился, что всё в порядке, и мысли его сразу перешли в мир деловых забот, к китайским книгам (Костя занимался историей Китая), к тому, что вот заспались, уже поздно, а надо бы успеть еще съездить в Публичку, если Маша отпустит, — вчера она очень просила его не работать, а съездить с нею на дачу к Зое…
В соседней комнате послышались голоса. Это были чуть приглушенные голоса родных — Машиного отца, матери, младшего брата. И чей-то чужой, — кажется, соседки Нины Ивановны: «А вы разве не слыхали? Включите радио…»
Что это случилось?..
Маша смотрела и ничего не видела, словно ослепла. Куда делись все эти тихие маленькие вещи — часы, календарь, детские ботиночки среди следов пиршества? Пропасть пустота хлынула в душу — война, война, война, гитлеровцы вероломно напали на нас…
Случилось… Ах, всегда этого следовало ждать от них… Но одно — ждать, другое — случилось… Уже летят сотни самолетов, уже стреляют, уже льется кровь. Что же будет?
В ужасе прижалась она к мужу, словно пряча себя и свой еще маленький живот, где, ничего этого не зная и ни с чем не сообразуясь, уже началась едва заметная жизнь нового человека, еще одного побега на могучей ветви рода людского.
Мгновенно одевшись. Костя открыл дверь, чтобы слышать всё самому. Маша вышла с ним вместе, не смея взглянуть в лица близких. Известие о начале войны было страшнее, чем весть о смерти кого бы то ни было.
Когда радио стихло. Костя взял Машу за руку, пожал ее ласково, словно успокаивая, и сказал:
— Ну, я пошел.
— Куда?