Тогда, когда случится

   ...А ночью часовых ножами сняли. Пацанов, как свиней, порезали. Кровищи - земля же сухая, не впитывала.... Нас, рядовой состав, не тронули: просто по палаткам в упор с "калашей" попалили. По верхам, для острастки. Мы с нар на пол попадали, со сна как черви головами в землю заталкиваемся, а сверху, бляха-муха, брезент трескается, хлопает, и пули свистят. Обделались все. Чехи же, ещё и пели: "Калинка-малинка моя"! А лейтенанта и прапорщиков увезли. С концами.

   ...Главное, всё это так как-то быстро случается - готовишься, готовишься, ждёшь, окопы роешь, ствол чистишь, а оно всё неожиданно и быстро: бац-бац-бац! А потом опять тягомотина: следователи, прокурор. И видно, как все лгут, заминают, чтобы кадыровцев выгородить: "Откуда, мол, вам известно, что это они были"?.. От верблюда!.. Я с тех пор вообще не могу в гражданке ходить. Неуютно без формы, словно голый.

   Сверчок отнёс таз с мыльной водой к сливу у умывальников, отвернул вентиль, и, пока из полутонного бака набиралась чистая, со стоном подставил под струю загорелые до кофейности затылок и плечи: у-уф, кайф! Сощурившись, осмотрелся: небо вокруг солнца выгорело до хлопковой белизны, на раскалено-разжиженной плите заасфальтированного двора всё живое попряталось в любые маломальские тени и щели, и только разнокалиберные кузнечики из упорно живой, хоть и пожухлой травы наперебой пели гимны своему зелёному Гименею. Да сытые мухи резвились в сорокаградусном мареве вокруг измазанного свиным жиром ДСП.

   - А вообще, Славк, я ж, было, хотел в ОМОН проситься. Классно у них.

   - Ты с командиром или замом поговори.

   - А! Теперь, после этой долбаной свадьбы, не на что надеяться. Хотя ж в бою-то я не струсил. Как думаешь?

   - Так ты на это и напирай.

   - Попробую. А ещё... правда, что у тебя тут с чеченкой шуры-муры начались?

   - Кто сказал?

   - Болтают. Только мне что-то не верится: такого не бывает.

   - Чего не бывает?

   - Ну, с чеченкой. Чтобы их девка с русским. Убьют сразу.

   - У нас особый случай.

   - Смотри, поостерегись.

   - Не помешаю? - Иван Петрович приткнулся к торцу со своим тазиком. - Требухой испачкался, сполоснусь, пока время есть.

   - А можешь свободней. Я уже всё. - Славка сплеснул последние капли. - Пойду, развешаю на солнышке.

   - Ты, это, иди за двор, к колючке, а то здесь уже все верёвки заняты.

   - Слушаюсь!

   Мимо глубокой ямины под "непищевые отходы", мимо выгородки с вечно спящими за ненадобностью овчарками, промеж раскидистых конских "пальм" Славка вышел к заворотной двуэтажке, на крыше которой столько пережил. А, кстати, он потом, когда собирал гильзы, промерял: обе снайперские пули вошли значительно выше и не смогли бы зацепить. Но, всё равно, он теперь перед Женей должник.

   От задней стенки здания, по-над притоптанной полынью к остаткам непонятной конструкции из гнутых и сваренных труб тянулись капроновые шнуры, увешанные цветными прищепками. Славка поставил тазик, вынув первую майку, с хлопком стряхнул её и растянул на ближнем шнуре. Потянулся, было, за второй, но, уловив за колючкой какое-то чуть заметное движение, присел в низкие и редкие травины: кто?! Что там?

   Шагах в двадцати за заграждением, где начинались заросли буков и акации, стояла Лия. В неизменных белом платочке и длинно облегающем коричневом платье.

   - Привет.

   Её двадцать шагов, да с этой стороны десять - на таком расстоянии голоса не слышно, только губы шевельнулись. Выпрямившись, Славка отёр ладони о брюки и, подойдя к колючке, осторожно навалился на столб:

   - Привет.

   Она, чуть помешкав, тоже сделала несколько быстрых мелких шажков, ловко переступая через густо рассыпанные ржавые банки, но до проволоки не дошла, остановилась на полпути и чуть-чуть заметно улыбнулась себе под ноги:

   - Как ты?

   - Нормально. Служим. Стоим на страже конституционного порядка и восстановления народного хозяйства. Жуликов ловим по возможности. Жарко только у вас, непривычно жарко.

   - Ты из Сибири?

   - Так точно, из самой глубины сибирских руд.

   - Далеко.

   - Но ты знаешь, мне это чем-то даже нравится: и климат у нас почеловечнее, и сами человеки тоже... не так часто стреляют.

   - Я знаю, мне мама рассказывала.

   - А кто у тебя мама?

   - Она русская. Вернее, украинка. - А и, правда: лицо у Лии совсем светлое, и такие большие карие глаза у хохлушек тоже часто встречаются. - С Херсона. Только очень давно с нами не живёт.

   - Умерла? Прости.

   - Нет. Тебе не понять.

   - Прости.

   - Я завтра опять приду?

   - Согласен.

   - Тебе чего-нибудь нужно?

   - М... не знаю.

   - Ладно, пока.

   - Пока.

   Она резко повернулась и, всё теми же мелкими ловкими перешагиваниями, почти убежала в заросли. Тоненькая, вся какая-то беспомощно гибкая, как червячок. И чего приходила? Совсем ещё девчонка.

   Славка уже хотел вернуться к своему тазику, когда заметил, нет, ощутил в кустах новое шевеление. Ну, что ещё? Из рябой тени акации, словно из кипящей серо-зелёной мути, проявился силуэт большеголового худенького человечка. Стоп! Где Славка видел это?! Скособоченный карлик в сером перешитом плащике и синих женских сапогах.... Это, это же... горбун! Тот самый.... И тогда он точно так же покачивался на каблуках, и разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы.

   По глазам изнутри черепа ударило эфирно жидким пламенем. Славка глубоко выдохнул и осторожно отнял ладони от лица: видение не пропало, и он очумело смотрел, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вслед Лие.

   - Слав, ты чего? Красный весь. И глаза как у быка. Давление? - Старый заглянул из-за плеча неожиданно, и, если бы в другое время, то, наверное б, испугал.

   - Так. Солнышко допекло.

   - Зря с босой головой ходишь. Не Сибирь. И ещё, это, Слав, погоди-послушай, что сказать тебе хочу. Не обижайся, от чистого сердца, поэтому прямо в лоб: ты бы перестал с этой соплюшкой играть! Чего-то мне нехорошо, неуютно. Я, если честно, уже не раз себя корил, что начал тебе записочки передавать. Не могу объяснить толком, но кошки скребут.

   - А чего ты так обо мне заботишься? Я, вроде, давно большой мальчик.

   - Большой-то большой, но всё равно мальчик. Для меня вы все здесь как сынки.

   - А это уже совсем лишнее.

   Иван Петрович извиняющеюся дёрнул плечом, и, ещё на раз расправив на провисшей верёвке свою блеклую тельняшку-безрукавку, неспешно направился к базе. Бузит парень, булькает. Все они, нынешние молодые, не научены уважать чужой возраст. И опыт. Словно все безотцовщина.

   Вот и со своим Александром он тоже, было дело, хлебанул, пока выправлял пропущенное: малой рос, формировался, ему для подражания живые мужские примеры требовались, а отец с дежурства да на подработку, в детсаду же всех подряд воспитывали тётки. Первая учительница - женщина, классная - естественно, и в старших классах из мужиков - только историк да физрук. Вдобавок, Александр сызмальства каким-то бирючом пошёл, всё сам по себе, молчком да бочком, ни в какую секцию или кружок не загонишь. Вот и пришлось уже с подростком за всю систему воспитания отдуваться, как однофамильному сержанту Павлову - делая вид, что "его много": на зарядку вместе вставать, в бане париться, показывать как по-военному драют пол и заправляют постель, чистят обувь и гладят брюки. А, иной раз, буквально силой вывозить на хоккей или рыбалку. Ещё парень узнал, что он должен уметь варить украинский борщ и уступать место в транспорте, бить точно в челюсть, всегда и от всех защищая сестрёнку. А за враньё, за спрятанный дневник с двойками или, там, грубость к матери, случилось порой и "плюшек" ему получать. Напрашивался, чего скрывать. Но, а как иначе? Рожаем для себя, а воспитываем для чужих.