Убийство в Венеции

Когда с высокой колокольни разносились десять ударов, я сидел в одном из открытых кафе на площади Святого Марка и, с джином и тоником на столике передо мной, наблюдал людскую жизнь. На мой взгляд, находящегося в движении народа было многовато. Хотя, конечно, туристский сезон был в разгаре, и это надо было учесть.

Тут с дальнего конца огромной площади донеслась музыка, и через площадь двинулось карнавальное шествие. Карнавал в Венеции проходит значительно раньше. С тех пор, когда впервые праздновали победу над Ульрихом, его стали устраивать в каждый Великий четверг. Кульминация — на площади Святого Марка, когда в присутствии дожа забивали быка и двенадцать свиней, изображавших проигравшую сторону. Сейчас это был просто аттракцион для туристов. Торговцы протискивались меж столиков и продавали карнавальные маски. Все больше и больше зрителей покупали тут же маски и растворялись в растущем шествии, двигавшемся за большим оркестром. Арлекины и Пьеро в красном, черном и белом совершали пируэты. Зловещие личности в черном, в черных венецианских шляпах и с белыми, застывшими лицами масок выглядели как посланцы смерти, в то время как золотые и серебряные маски весело гримасничали, сверкая в свете фонарей. Разноцветные, полные фантазии костюмы перемешивались с туристами в обычной одежде, но в масках. Одни маски были со стилизованными кукольными лицами, другие изображали лис или орлов. Среди них отплясывал «Папагеньо» Моцарта со своей птичьей клеткой.

Внезапно мне почудилось, что в людской толпе вокруг карнавального шествия я кого-то узнал, мелькнуло знакомое лицо. Возможно ли это? — Женщина из метро, боттичеллиева девушка Андерса!

Я быстро поднялся, оставив на столе большую купюру, но мне некогда было ждать официанта со сдачей. Второпях я забыл и пакет с полотенцем и мокрыми плавками, и теперь продирался через густеющую, поющую людскую массу. Женщина шла в десяти — пятнадцати метрах от меня, одетая в широкий черный плащ с капюшоном, для защиты от вечерней сырости, уже поднимавшейся от воды. Я приближался, был уже в каких-то нескольких метрах от нее. Меня вновь поразило, насколько похожа она на свой прообраз, как она красива. Хотя так ли это было? Был вечер, было темно, а я выпил джина. Вокруг нас толпились сотни людей, а я видел ее всего несколько секунд, как раз когда поезд отходил от станции.

И тут она вдруг оглянулась и, увидев меня, испугалась. Напугал ее мой напряженный взгляд? Она быстро надела белую маску и исчезла в карнавальной сутолоке.

Такая я же маска, как у Анкарстрема, подумал я, пробиваясь через шествие. Такая же маска была на Анкарстреме, когда он застрелил Густава III в Оперном театре в Стокгольме. Я наступал на чьи-то ноги, получал тычки в бока и слышал злые крики, но я должен был догнать ее. Наконец я увидел черную шляпу и черный капюшон прямо перед собой. Я потянулся и сорвал белую маску. Мои глаза встретили свирепый мужской взгляд.

— Прошу прощения, — сказал я и получил в ответ какие-то немецкие ругательства. В этот момент я снова поймал ее взгляд. На этот раз, я был уверен, это была она, а не какой-нибудь директор из Дюссельдорфа. Она бежала прочь от шествия, в сторону портика базилики Святого Марка. Я следовал за ней среди туристов и уличных торговцев, увидел, как она скользнула под высокий свод с изображением Страшного суда.

Подбежав что было духу к церкви, я вошел в приоткрытые ворота. Внутри было совершенно тихо; ни шум карнавала, ни смех или крики с площади не проникали через толстые каменные стены.

«Почему она от меня убегает?» — подумал я и осмотрелся. Она не знает, кто я и чего хочу. Я двинулся в сторону алтаря. В сумраке под сводом висели лампады с ярко-красными свечками, а на потолке сверкала и переливалась золотая мозаика. Сладковатый запах ладана окутывал меня, и подобно четырем маленьким маякам мерцали восковые свечи, зажженные в память усопших душ. От алтаря доносилось приглушенное пение.

Я пошел вперед по широкому, покрытому дорожкой проходу между мощных колонн и дошел до средней части, расходившейся в две стороны крестом, — греческое влияние. Остановившись, я посмотрел в сторону алтаря. Там короновали дожей, под ним лежат останки апостола Марка, а за ним — одно из самых дорогих украшений христианства — запрестольный образ, усыпанный тысячами сверкающих драгоценных камней.

Вдруг откуда-то справа послышался слабый звук открываемой и закрываемой двери. Я бросился бежать по потертому мраморному полу, на котором шаги столетий оставили свои следы. Там впереди, в самом конце прохода, имелась узкая дверь. Я отодвинул щеколду, открыл дверцу и очутился в маленьком зале со сводом, открывавшим дорогу на открытую площадь. Далеко впереди я увидел фигуру в черном, бежавшую к набережной, к лодкам у дворца дожей. Широкая ткань билась у нее за спиной как крылья черной птицы, которая хотела взлететь, но не могла. Я кинулся следом, и в тот момент, когда, задыхаясь, я добежал, длинная узкая гондола отчалила. Гондольер, стоявший на корме, направлял лодку по черной воде спокойными, умелыми движениями. Других свободных гондол не было, катера-такси пропали. Я стоял в нетерпении, наконец остановилась гондола, и какие-то американки с хохотом и криками неуклюже выбрались из нее.

— За той гондолой, — сказал я гондольеру по-английски.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Nicht verstehen[3]. — И снова улыбнулся?

Я показал пальцем на убегавшую гондолу, которая едва виднелась на воде, а потом — на себя самого и крикнул: Pronto! Vitesse![4]

Тогда он наконец понял и, снова улыбнувшись, направил свое судно. Ревнивый любовник, подумал он наверняка. Страсть, страдание. Не в первый раз гондолы преследовали друг друга на темных водах Венеции по такому поводу.

Я сидел, откинувшись на мягкую подушку, вдыхал запах воды и моря, слышал, как журчит вода под штевнем и веслом гребца. Нет другого такого транспорта, на котором будешь ближе к морю и поверхности воды; у меня возникло ощущение, сходное с тем, что я испытывал в детстве во время походов на байдарке по озеру Вибю. И я улыбнулся про себя и над самим собой. Вот сидит тихий и хорошо устроенный в жизни антиквар из Стокгольма и преследует в гондоле Весну Боттичелли на черных водах Венеции. Но тут я снова стал серьезным. Почему же она так испугалась? Испугалась настолько, что убежала.

ГЛАВА XIII

Гондола, увозившая женщину из сна Андерса фон Лаудерна, казалась черной тенью, женщина, впрочем, оказалась не грезой, а живым человеком. Была ли она ключом к разгадке или не имела ничего общего со всей этой историей? Если бы я не увидел ее в метро вместе с Элисабет Лундман, никогда бы не подумал, что она существует в действительности. Андерс ведь отказался от своего рассказа о ночной поездке и идентификации «новой» картины Рубенса, заявив, что все сказанное было сочетанием спиртного, стимулирующих средств и перенапряжения. Сон, кошмар. Ничего более.

Мы догоняли преследуемую гондолу. Она теперь была различимее, вырисовываясь темным силуэтом в отблесках городских огней на воде. Изящным лебедем скользила моя гондола над водой, что журчала под штевнем, или, вернее было бы сказать, под шеей лебедя. Сверкающие серебром украшения на носу гондолы поднимались наподобие гордой головы птицы. С начала XVIII века гондолы красились в черный цвет, как противодействие роскоши и блеску украшений. Что-то вроде предписаний об излишествах Густава III.

За спиной я слышал дыхание гондольера, который длинным веслом двигал покачивавшуюся лодку вперед. Его тоже захватила погоня за уплывшей лодкой. Весло мощно вращалось в уключине, которая одновременно служила чем-то наподобие автомобильного ключа зажигания для гондолы. Если уключину снять, маневрировать длинной лодкой будет невозможно.

Преследуемая нами гондола свернула в канал за Дворцом дожей и проследовала под мостом Вздохов, который вел к Свинцовым палатам, знаменитой тюрьме, где среди прочих заключенных сидел Казанова. В какое-то мгновение мне показалось, что сейчас мы потеряем ее в толчее других гондол и такси, но вскоре я снова увидел ее.

3

Не понимаю (нем.).

4

Туда! Скорее! (итал.).