Страница 31 из 33
«Да, быть может, тот миг был как единственный дар. Но разве все дары принимаются? ‹…› Ах, с меня довольно одного. Я отдаю себя самого – себе. Я не хочу принадлежать никому, и спокойно могу не владеть никем. ‹…› Я Вам целую руку лишь в знак прощания» (между 20 и 23 февраля 1903 г.);[334]
«Я вспоминаю Вас часто, Людмила, но не знаю, как стал бы говорить с Вами при встрече. Быть может, нам было б не о чем говорить» (не позднее 15/28 августа 1903 г.);[335]
«… теперь наши голоса словно действительно звучат из телефонной трубки, измененные, искаженные: Вы не узнаёте моего, мне странен Ваш. Вы пытаетесь говорить со мной, как в той жизни, когда мы были – на краткий миг – рядом; я пытаюсь отвечать так же. Но Вы – уже не та, и я – иной. Поверьте этому до конца: иной! иной! просто другой человек, только с тем же именем, – как и Вы другая, хотя с теми же глазами, с той же притаившейся улыбкой, с тем же наклоном тихо-розовой шеи, который я почему-то запомнил полнее всего, – и навсегда» (25 января 1904 г.).[336]
Вилькина не желала примириться с охлаждением Брюсова и даже готова была простить явные знаки невнимания к ней с его стороны, но, думается, не столько от полноты и силы своего чувства к нему, сколько по двойному расчету. Связь с мэтром московских символистов, при отмеченной выше страсти к «коллекционированию» престижных поклонников, льстила ее самолюбию, а также могла – на что она явно надеялась – способствовать упрочению ее положения в писательской среде: Вилькина была глубоко уязвлена тем, что ее попытки заявить о себе на литературном поприще не приносят желаемых результатов, что в творчестве ей не удается и не суждено стать вровень со многими из ее конфидентов.
Начальную стадию своих отношений с Вилькиной Брюсов определил как «игру в любовь»; в значительной мере игровой, искусственный характер эти отношения сохранили и в ту пору, когда о любви можно было говорить только в прошедшем времени. В письмах к Вилькиной Брюсов выступает как бы в двух ипостасях – делится своими вполне искренними и доверительными суждениями на литературные и иные темы, выражает собственное мироощущение, обсуждает разнообразные частные вопросы и – откровенно лицедействует, «подыгрывает» корреспонденту, выступая в обличье экзальтированного и утонченного духовного гурмана, эстетизируя события собственной жизни, выстраивая велеречивые образные ряды, призванные передать тайные, невыразимые ритмы душевной жизни, – как, например, в июльском письме 1903 г., с признаниями об увлекших его математических штудиях: «…я дифференцирую и интегрирую, с последней страстью, непобедимо ‹…› я знаю, что здесь есть пути к таким высотам, к которым взойти иначе – нельзя: ни в любви, ни в преступлении. Эти вершины за пределами даже вечных льдов, потому что за пределами земли и ее атмосферы. ‹…› Небо то бледнеет от страсти и жжет неумолимо, то гаснет, мутнеет, словно Божий глаз, покрывшийся бельмом, в мире что-то совершается, убивают королей и умирают папы, мне пишут, зовут меня по имени, окликают, – но в моей жизни длящийся полдень, остановившееся время, я заворожен виденьями чисел, вечных! вечных!»[337]
После 1904 г. связь между Брюсовым и Вилькиной сохранялась лишь благодаря переписке, которая постепенно утрачивала прежнюю видимость интимности. Взаимоотношения их фактически сошли на нет после появления в журнале «Весы» (1907. № 1) отрицательного отзыва Брюсова о книге Вилькиной «Мой сад», выпущенной московским издательством «Гриф». «Статью о Вилькиной я писал “скрепя сердце”, – сообщал Брюсов К. И. Чуковскому 21 февраля 1907 г. – Но ведь должен же был кто-нибудь откровенно заявить, что она как поэт, – бездарность (и очень характерная, очень совершенная бездарность)».[338] Брюсов критиковал как эстетическую ущербность сонетов Вилькиной (отсутствие изобразительности, «скудные и общие определения» вместо эпитетов, «стих лишен музыкальности, а порой и прямо неблагозвучен»), так и во многом уже устаревшую, по его убеждению, художественную идеологию автора:
Содержание «Моего сада» исчерпывается кругом «декадентского» мировоззрения. «Я – целый мир», «Я – в пустыне», «Мне жизнь милей на миг, чем навсегда», «Я и обычное считаю чудом», «Люблю я не любовь, – люблю влюбленность» и т<ому> под<обное> – все это мысли, которые уже довольно давно перестали быть новыми даже у нас.[339]
Приговором Брюсова Вилькина была задета до глубины души; остроту ее реакции не могли сгладить ни опубликованные одновременно положительные рецензии на «Мой сад» Сергея Соловьева (Золотое Руно. 1907. № 1) и Андрея Белого (Перевал. 1907. № 3. Январь) – появление последней было инспирировано Минским,[340] – ни сочувственные увещевания мужа, постоянно побуждавшего ее поверить в силу и подлинность дарованного ей таланта.[341] Задуманную ранее вторую книгу стихов и рассказов Вилькина так и не сформировала; впоследствии, проводя почти все время вместе с Минским за границей, она фактически отошла от российской литературной жизни, лишь от случая к случаю публикуя единичные стихотворения и переводы.
Смерть Людмилы Вилькиной в Париже в 1920 г. прошла незамеченной. В печати появилось лишь ее «посмертное стихотворение», аккумулировавшее в нескольких незатейливых строках квинтэссенцию того эстетического мироощущения, с которым она когда-то пыталась самоопределиться в русской литературе:
Валерий Брюсов и Нина Петровская: биографическая канва к переписке
Публикации эпистолярных документов с теми особенностями содержания, которые ярчайшим образом воплотились в переписке Валерия Брюсова и Нины Петровской: «пять пудов любви» (по чеховской иронической аттестации сюжета будущей «Чайки»)[343] и «мильон терзаний», этой любовью порожденных, – чаще всего способны вызывать нарекания и даже решительные протесты: как можно предлагать стороннему читателю такие сугубо личные послания, тиражировать интимные признания, обращенные к одному-единственному адресату, делать то, что составляло тайну двух людей, публичным достоянием! Тех, кто берет на себя риск и труд собирать, систематизировать, печатать подобные тексты, вполне могут подвергнуть – и не раз подвергали – остракизму за беззастенчивое копание «в чужом белье», за искание дешевой популярности, за пренебрежение этическими нормами и т. д.
В нашем случае удел публикаторов отчасти, может быть, облегчается тем, что им дарована вполне убедительная индульгенция. Дело в том, что один из корреспондентов, Валерий Брюсов, считал вполне естественным и даже желанным тот факт, что его переписка с Ниной Петровской рано или поздно будет опубликована, и даже озаботился тем, чтобы сделать на этот случай соответствующие распоряжения. Сохранилось его письмо к С. А. Соколову, бывшему мужу Петровской, которое наделено статусом официального завещательного документа:
334
Там же. С. 328–329.
335
Там же. С. 338.
336
Там же. С. 351.
337
Валерий Брюсов и Людмила Вилькина. С. 335.
338
Переписка В. Я. Брюсова и К. И. Чуковского / Вступ. заметка, публикация и комментарии А. В. Лаврова // Контекст – 2008. Историко-литературные и теоретические исследования. М., 2009. С. 331. Ср. письмо Брюсова к А. А. Блоку от 16 февраля 1907 г.: «…меня упрекают за мои рецензии в № 1, но, клянусь, я писал именно то, что думал. Не мог я по чести хвалить деревяшки Людм<илы> Ник<олаевны>, выдаваемые ею за сонеты, не мог, не мог, не мог!..» (см.: Переписка <Блока> с В. Я. Брюсовым (1903–1919) / Публикация Ю. П. Благоволиной // Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. М., 1980. Кн. 1. С. 500).
339
Брюсов Валерий. Среди стихов. 1894–1924. Манифесты. Статьи. Рецензии / Сост. Н. А. Богомолов и Н. В. Котрелев; вступит статья и коммент. Н. А. Богомолова. М., 1990. С. 222. Ср. во многом сходную оценку «Моего сада» в рецензии Л. М. Василевского: «Этот “сад” насильственно изолирован не только от “города”, но и от “жизни” вообще, которой автор не понимает, потому что не любит и не чувствует ‹…› это – пассивное и безжизненное самоотьединение ради спокойного созерцания сонных грез» (Современный Мир. 1907. № 2. Отд. II. С. 76. Подпись: «Л. В-ий»).
340
17 декабря 1906 г. Минский сообщал Вилькиной из Парижа: «Только что были у меня Андрей Белый и Маковский. Белому передал твои стихи – и он обещал написать о них»; по выходе рецензии Белого – ей же: «Ура! Только что получил “Перевал”. Боже, как я рад! Милый Белый! Как я счастлив, что мне удалось победить влияние З. Н. <Гиппиус. – Ред.> Ты не знаешь, сколько мне это стоило» (11 февраля 1907 г.); «…этот отзыв в твоей литературной жизни – событие! После него ты сразу заняла выдающееся место среди новых поэтов» (14 февраля 1907 г. // ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 884).
341
26 февраля 1907 г. Минский заверял Вилькину: «В одном тебе клянусь: отольются Брюсову твои слезы». Накануне, 25 февраля, он пытался приглушить ее впечатления множеством доводов: «Дитя любимое, Брюсов написал о тебе то, что – запомни мое слово – он через месяц, когда выйдут мои стихи, напишет обо мне. Тут ничего не поделаешь. Он – душа мелкая, недобросовестная – и под шум полемики сам себя не слышит. Он ошалел от соперничества с Грифом. ‹…› А пока не огорчайся его критикой, а воспользуйся ею. Упреки его могут быть приложены и к Пушкину, и к Лермонтову, – но в них все-таки есть доля правды, к которой надо прислушаться. Мы вступаем в период стихотворного виртуозничества – когда эпитеты должны сверкать – и все слова должны быть и уместны и неожиданны. Во всяком случае, об этом надо думать. Придирки Брюсова к стилю твоих стихов не стоят гроша и повредить тебе не могут. Что же касается того, что ты берешь декадентские темы, то, конечно, ты сама этого отрицать не станешь – и в этом что же обидного. Да, ты – декадентка, как и мы все. Из круга декадентских тем никто из нас не выходит. Поверь, друг мой, моей опытности и спокойно плюнь на критику Брюсова. От журнала, где душой является Мережк<овский> и Гиппиус, ни ты, ни я добра ждать не можем. Это надо знать заранее – и относиться к такому факту с величайшим и презрительнейшим спокойствием» (Там же).
342
Опубл.: Русский сборник. Париж, 1920. С. 180.
343
Из письма к А. С. Суворину от 21 октября 1895 г. // Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 12 т. М., 1978. Т. 6. С. 85.