Из рода Караевых

Кучер — сморщенный дедок-сморчок — судорожно задергал вожжами, заорал:

— Тпрру, дьяволица!

Успокоив лошадь, сказал в оправдание:

— Никак не обвыкнет до вашего весу, Кирилл Николаевич!

— Далось тебе мое пузо, Кузьма Никитич! — весело отозвался доктор. — Каши много на царском фронте съел, вот и раздуло.

— С одной каши такую пузу не наешь! — авторитетно сказал дедок.

Выехали на главную улицу. Она была по-прежнему пустынна, магазины не торговали, окна были прикрыты ставнями. Городок не мог прийти в себя после того, что случилось, и Игорь подумал, что никто не верит в прочность кровавой победы марковцев, хотя патрули их и попадались часто. На одном углу даже стоял станковый пулемет. Пулеметчики в английских шинелях безразлично проводили глазами дрожки доктора Потанина, объемистая фигура которого и потемневшие погоны коллежского советника внушали доверие белым. Какой-то обоз пробирался неизвестно куда. Сгорбленные фигуры ездовых в тулупах с поднятыми овчинами воротников выражали обреченность и покорность судьбе.

Подмигнув Игорю, доктор Потанин сказал, обращаясь к старику возчику:

— Вот ты, Кузьма Никитич, человек старый, житейски опытный. Можешь сказать, скоро гражданская война у нас окончится?

Дедок хлестнул кобылу кнутом по гладкому крупу, подумал и ответил убежденно:

— Должна скоро закончиться.

— Ну, а кто, по-твоему, победит?

— Народ… Люди то есть победят, — уклончиво сказал возчик.

— Какие люди, белые или красные? — не унимался доктор Потанин.

— Так ведь, Кирилл Николаевич, все люди-человеки снаружи белые, а снутри красные, — вывернулся дипломатичный дедок. — Взять навырез тебя — и ты снутри красный.

— Хитер ты, старче! — сказал доктор Потанин и сочно захохотал, колыхая под шинелью огромным животом.

…Поцеловав ручку у Елены Ивановны, доктор рассыпался в комплиментах, но, приглядевшись к лицу Ступи-ной, осекся.

— Что случилось, барынька? Говорите! Помогу!

Елена Ивановна рассказала ему все, ничего не утаив.

Доктор Потанин слушал ее молча, не перебивая, как выслушивают больных, только кивал головой да изредка повторял: «Так, так!» Потом грузно встал.

— Где у вас руки-то можно помыть?

Он осмотрел вместе с Еленой Ивановной сначала раненого кубанца, а потом Григория Ивановича, вернулся в столовую, где в одиночестве томился Игорь, и сел за стол.

Выстукав пальцами несколько тактов марша Черномора, сказал:

— Ну-с, так! Этого якобинца я возьму к себе. Боюсь, что ручку придется ему оттяпать. Но… посмотрим! Народ у меня в госпитале подобрался хороший — не выдадут. Скажем, что просто человек шел по путям и нечаянно попал под огонь. Или в крайнем случае документик выправим какой-нибудь благонадежный. Сейчас ведь кругом такой ба… простите, бедлам, все проскочит!

Снова побарабанил пальцами по столу — теперь это был марш тореадора из «Кармен».

— Что касается вашего благочестивого старичка, то у него самый настоящий отец Кондратий. Но, по-моему, форма не очень тяжелая. Жить будет! А вот доносить — вряд ли! В устной форме, во всяком случае, не сможет: речевую функцию не удастся, мне кажется, ему восстановить… Беспокоить его сейчас нельзя. Пусть пока здесь полежит, потом устроим в больницу. Придется уж вам, Елена Ивановна, голубушка, побыть милосердной самаритянкой… А хотите, пригоню сиделку? Подежурит — разумеется, за его счет. Лекарства кое-какие я вам для него пришлю.

— Как мы отправим раненого? — спросила Елена Ивановна. — Его же могут по дороге пристрелить!

— Стемнеет, приедет повозка с верным человеком. У него будет пропуск. Не беспокойтесь, обтяпаем это дельце так, что комар носа не подточит!

Он поднялся, огромный, толстенный — глыбища, от которой веяло прочной, знающей себе цену силой.

— Поехал!

— Выпейте хоть чашку чаю, Кирилл Николаевич!

— Некогда, к сожалению. Хотя… дайте одну чебурашечку. Москвичи от чаю не отказываются, а я ведь кондовый, московский.

Чай доктор Потанин пил вприкуску, аппетитно, по-московски, смакуя каждый глоток, пыхтя и отдуваясь от наслаждения.

Похвалив Елену Ивановну за искусство заварки, пожаловался:

— А у себя в госпитале, представьте, не могу добиться, чтобы правильно заварили. Учу, учу — как об стенку горохом. Ведь как надо? Сначала чайник обдай кипяточком, самым крутым, потом положи чаю обязательно разных сортов и дай ему, голубчику, дух пустить, а уж потом залей, да чтобы воды сначала немножко было. Повариха — такая дура стоеросовая попалась — все делает не так!

— Кирилл Николаевич, что же это будет? — сказала Елена Ивановна, думая о своем.

— Если правильно заварить — хороший будет чай!

— Я не про чай, Кирилл Николаевич. Я про жизнь…

— Про жизнь! — Толстяк доктор усмехнулся, но сразу стал серьезным, даже строгим. — Точно могу вам, Елена Ивановна, сказать лишь одно: большевики будут здесь дня через три-четыре от силы. Никто их не удержит! То, что наши натворили в городе, — очередная кровавая глупость, не имеющая даже тактического значения. Одна карательная лютость! — Доктор сделал глоток из чашки, аккуратно поставил ее на блюдце. — Да, это чай!.. Жизнь, Елена Ивановна, начнется совсем другая. А какая она будет… — Он развел руками. — Народ поднялся и пошел… землю обетованную искать… А каратели наши с шашечками на него да с пулеметиками: «Куда прешь, рыло! Поворачивай оглобли!» — Он болезненно поморщился и сделал новый глоток из чашки. — Идиоты! Кретины с генеральскими эполетами. Разве можно остановить процесс исторического развития? Сейчас-то это каждый должен понять!

— Кирилл Николаевич, но что же будет с нами?

— С кем это «с нами», Елена Ивановна?

— Ну, со мной, с мальчиками моими, с вами… С интеллигенцией, которая оказалась волею судеб на белом юге?

Доктор Потанин сжал в кулаке свою холеную бородку.

— По-моему, это будет зависеть от самой интеллигенции… в большой степени… — Помолчал. — У меня в госпитале офицеров раненых уже не осталось, все отправлены в Новороссийск, лежат одни солдаты. Я тоже мог бы податься к морю. Тем более что на рейде в Новороссийске уже дымят английские крейсера, мне это известно. Но я, Елена Ивановна, русский человек и русскую землю, что бы ни случилось, не оставлю. — Он выпрямился и расправил плечи. — Пускай делают со мной что хотят! Я все же в штаб-офицерских чинах состою. Товарищи — народ вострый и штаб-офицерские чины, как выражается моя повариха, «оченно не уважают». В общем, «умел воровать, умей и ответ держать». — Он допил чай. Лицо его стало задумчивым, мечтательным. — Если все обойдется, буду делать то, что давно уже хочу делать. Вы знаете, сколько после войны расплодилось психически неполноценных, умственно отсталых ребят? Пропасть! А тут еще гражданская война, она тоже подбросила в этот котел свою порцию. А я ведь психиатр по специальности, еще в университете возился с психически больными детьми. Я убежден, что, если ребенка с вывихнутой психикой правильно воспитывать, в особых, конечно, условиях, — его можно вернуть в жизнь, к труду, к сознательной деятельности. — Он вздохнул: — Эх, разрешили бы мне такую специальную школу открыть — я бы счастливейшим человеком стал. — Он взглянул на часы: — Гоните меня, старого болтуна! Кузьма мой совсем там зашелся, наверное.

Щелкнув шпорами, он с непостижимой при его толщине грацией склонился к ручке Елены Ивановны.

— Якобинца вашего, барынька, заберу вечером непременно, а пока пусть лежит спокойно. Вы все правильно делали, сам Сергей Ильич лучше бы не перевязал. — И Игорю: — Матушка у вас превосходная, молодой человек. Это я вам говорю.

Еще раз поцеловал руку Елены Ивановны и исчез.

…На следующее утро — раненого кубанца увезли вечером — в городе стал слышен глухой грозный стук приближающейся артиллерийской пальбы. Ночью тихо, как воры, ушли марковцы.

20. «А ПАРАЗИТЫ — НИКОГДА!»

Всадники в зеленых матерчатых шлемах, с нашитыми на них красными звездами, в лохматых папахах, в кубанках с позументом, в солдатских фуражках — замасленных, смятых, помнящих Карпаты и Западную Двину — по трое в ряд проезжали по главной улице. Кто в шинелишке тридцать третьего срока, кто в кожушке, кто в синей франтовской венгерке, отороченной серым каракулем, кто в черкеске с газырями. Разноплеменное, бедное и победоносное войско революции!