Страница 8 из 96
— Да, насчет души — без нее много проще, — промолвил Безбородько, глядя в ее захмелевшие глаза. — Легче и ясней.
— Обожаю прямоту в мужчине!
— Но только прямоту? — язвительно спросил он.
— Разумеется. — Она пренебрежительно пожала плечами. — Но это хорошо, это очень хорошо, что вы девственницу из себя не корчите, не то что эти словоохоты. Вам что, идеалы нужны или мое тело? Любовь к отечеству или мое имение? Вот то-то и оно!
— Когда мы встретимся?
— Мужчина торопится? Мужчине некогда? Все правильно! Слушайте: завтра я занята. Послезавтра приходите в «Европейскую», номер двести двадцать шесть. Ровно в два часа дверь будет отперта. Не стучите. Ах, незнакомец, — продолжала она, — вы только посмотрите, как они все жрут. И это главное. Хоть тут они откровенны. Я рада, что вы были со мной откровенны, у нас с вами дела пойдут. Кстати, как зовут вас, незнакомец?
— Василий.
— Василий… Василий… Для толпы подходит, легко затеряться. И бабам нравится. Это настоящее?
— Пожалуй, да.
— «Святая многострадальная Русь», — злобно передразнила она. — Мое имение — вот моя Русь! По какому праву я должна нищей оставаться, а?!
— Тише, родная, тише, — обернулся к ней Семенов. — Уж ты-то нищей не останешься. Нельзя тебе столько пить, скоро домой поедем, бабаиньки будем… Ну, не нервничай, деточка, не нервничай. — Он с укоризной посмотрел на Безбородько.
Её остановившийся было взгляд вновь женственно заискрился, залукавился. Она повернулась к Семенову, погладила его по мягкой спине и запустила тонкую руку в его пышную шевелюру.
Безбородько по-хозяйски оглядел ее прекрасные плечи, стройную шею и, не торопясь, допил старое темно-красное вино.
10 января 1919 года
Петроград
По заснеженным, заледеневшим, давно не убиравшимся улицам спешат Григорий и Владимир. Ладно сидят на них шинели, огнем горят надраенные пуговицы. Парни в приподнятом настроении — впервые близкие увидят их в форме. Воскресенье. Первая — и последняя — за две недели увольнительная: для прощания с родственниками, скоро — на фронт!
— Значит, так, — оживленно командует Григорий. — Ты первым делом заходишь на разведку к дворничихе, которой я из казармы отправил для Наташи письмо, а я жду в подъезде. Дальше ты докладываешь обстановку, и мы действуем, как учил Еремеич на тактике, по ситуации: атакой во фронт или глубоким обходным маневром. Ну, давай! — Он увесисто хлопнул друга по плечу.
— Будет исполнено, ваше высокоученое благородие! — Володька лихо козырнул и двинулся в подвал.
Гриша занял наблюдательный пост у подъезда. Притопывая каблуками, не в силах унять крупную нервную дрожь, он взглядывал то вверх, то на дворницкую. Господи, всего каких-то десять метров, если считать по прямой, отделяют его от Наташи. Любым путем он добьется, чтобы она вышла, а уж там… Он явственно до неправдоподобия услыхал ее голос: «Гришуня, Гришенька…», представил, как она в одном платьице рванулась из двери по лестнице к нему вниз и попала прямо ему в объятия. Он даже соединил руки, прижимая ее, нежную, гибкую, к грубой, колючей шинели…
— Гришка! Давай сюда! Беда! — вдруг услыхал он Володю. Тот, высунувшись по пояс из дверей, махал ему рукой. Бывают мгновенья: человек уже понял — случилось что-то страшное, но знает это еще только разумом, чувства еще молчат, они еще живут в старом времени…
Григорий опрометью метнулся к Володе, перелетел в три шага через двор и бросился по ступенькам вниз: «Ну?»
— Беда! Ее мать увезла!
(«Увезла… Значит, жива! Догнать!..»)
— Ты что? Не может быть!
— Заходи. Тебе от Наташи письмо.
Дворничиха — плотная женщина лет сорока — стояла посредине чисто вымытой комнаты в платке и валенках, в руках держала овчинную шубу: видимо, Володя застал ее перед уходом.
— Уж тебя-то, голубок, я знаю, частенько видывала у ворот с турчинской барышней, и письмишко твое в срок передала, — вздохнула она. — Да вот упустили ее мы с тобой, теперь не воротишь.
— Да как же все вышло? И где письмо?
— Заходите, присаживайтесь, солдатики. Сейчас найду.
Ребята сели. Дворничиха покопалась в ящике комода, вынула записку. Гриша мгновенно вырвал ее у нее из рук и развернул бумагу: «Мой родной и единственный. Все погибло. Я как арестованная. От меня спрятали пальто. Не знаю даже, как передать эту записку Анастасии Петровне. Одна надежда — сбежать по дороге или в самой Уфе. Целую тебя крепко, крепко, крепко. Я вернусь к тебе. Твоя навсегда Наташа.
Р. S. Гришенька, если ты уедешь, пиши на адрес Анастасии Петровны. Я тоже буду писать ей. Мы найдем друг друга!»
Григорий медленно протянул записку Володе. Тот пробежал ее глазами:
— М-да, так, значит… Вот буржуи проклятые! Всюду норовят нам нагадить! Ну ничего… — Он досадливо крякнул.
— Раздевайтесь-ка, ребятки, угощу я вас и все про Наташеньку расскажу. — Дворничиха сбросила платок, разгладила чистое, моложавое лицо ладонями.
— Да уж какое там угощение, рассказывайте быстрее, — попросил Григорий. (««Я вернусь к тебе»… Она уже где-то далеко! А говорят, сердце сердцу весть подает… Ее увозили, а я… Как же теперь?..»)
— Ну, снимайте шинели. Я-то знаю: солдат, он всегда поесть готов. — Голубая ситцевая кофточка и просторная черная юбка Анастасии Петровны замелькали между плитой и столом.
Друзья машинально принялись обдирать горячую кожуру с картошки, хозяйка присела напротив и, тоже макая картошку то в соль, то в блюдце с подсолнечным маслом, начала рассказывать:
— Позавчера утром позвали меня в пятую квартиру. Барыня Надежда Александровна мне и говорят: мы, Настя, временно уезжаем к сродственникам на Волгу, а ты уж присмотри за квартирой. Я вернусь, хорошо тебе заплачу. Наташа, кричат, принеси-ка Настасье мой подарок! Входят Наташенька, вся заплаканная, нос распухши, на меня не глядят, протягивают мне старое барынино пальтецо. Поблагодарила я, конечно, и пошла домой. Мне не подойдет, думаю, так в деревню своим отправлю. Конечно, сразу начала примерять, то да се. Сунула руку в карман — глядь, записка, мне адресованная. Разворачиваю — в ней другая: «Передать Григорию Далматову».
— А где ваша записочка, Анастасия Петровна? — спросил Володя.
— Да вот она, читайте, ребятки.
Григорий схватил записку. Наташиной рукой, таким родным почерком было написано: «Анастасия Петровна, умоляю вас, если мой знакомый студент Далматов (высокий такой, красивый)…»
— Вишь ты, красивый, любит она тебя! — заметила дворничиха.
«…если он долго не придет, — торопливо читал вслух Григории, — потому что в красноармейцы взят, то вы его разыщите на Литейном проспекте, в бывшем Арсенале, в казарме, где добровольцы, и мою записку отдайте. Я вам буду письма писать, а вы мне ответ присылайте. Анастасия Петровна, если вы согласны, то приходите к нам снова, вроде помощь предложить, чемоданы снести, а я пойму. Наташа Турчина».
— Сходила? — вскинулся Володя.
— А как же. Зашла я, мать сама открывает, я громко спрашиваю: «Вам помочь чего, Надежда Александровна?» — а тут и Наташенька выходят. Ну, я ей шепнуть сумела: дескать, все сделаю, не беспокойся. А уж как уезжали они, я и не видела. Да не волнуйся, соколик, будет она мне писать, ты мне свой адресок дашь, вот и найдете друг дружку. — Морщинки на её лице сочувственно сошлись.
— Ну, душевное спасибо за угощение и за ласку, Анастасия Петровна, а нам пора. — Григорий встал, надел фуражку. — Я вам обязательно напишу, а вы мне все сообщите.
— Все опишу, солдатик, не беспокойся. Ведь очень я Наташеньку люблю — всегда она такая душевная была и простая, без спеси барской: не в матушку пошла. Счастливого вам пути, сыночки! — Простоволосая, в одной легкой кофточке на сильных круглых плечах, вышла она на мороз вслед за ними.
Так же стремительно, но молча и совсем в другом настроении, чем какой-нибудь час назад, шагали друзья к Старо-Невскому, на конечную остановку паровичка-кукушки. Невыносимо долго, как им казалось, ехали они к старому Обуховскому заводу, к Фролову. Мороз всерьез принялся за их уши, за ноги, заставил притопывать, дуть в ладошки, тереть нос, щеки. Было не до разговоров. Они обменивались лишь отрывистыми репликами: