Над Черемошем

М. Чернега»

Микола бережно подержал в руках каждую книжку и положил их в большой шкаф, который он в часы досуга смастерил по своему вкусу и украсил строгим гуцульским узором. Это была самая дорогая вещь в хате.

Погасив свет, Микола скоро уснул. Сквозь чуткий сон пробивался шум пенящейся реки и пихт. Ночью Микола несколько раз просыпался, прислушивался, как камни срывались с горы, катились и затихали в Черемоше.

«Камень падает к дождю».

…Утром и в самом деле прошумел дождь, а потом тучи стали подыматься. Вот они побежали по вершинам гор, за ними катились круглые, будто нарисованные озерки лазури. На горах, как нечто чуждое этому миру, нереальное, выступал в фантастическом сиянии монастырь. Пихты стояли с таким видом, точно умоляли помочь им спуститься поближе к людям, уйти от необычайной для глаза желтизны и необычайного соседства с облаками.

Пока на дворе варился немудреный завтрак, Микола из сухого брусочка вырезал сыну ручку. В руках мастера брусочек стал оживать, по дереву побежали веселые гуцульские узоры, засмеялись голубые глазенки бисера. Микола слегка попробовал ручку на звук, и она защебетала, как маленькая птичка, которая когда-то пела на ветках этого дерева.

Каждое изделие рождает мысли о других, еще лучших, — это и называется, вероятно, ступенями мастерства.

Микола, войдя в овин, долго любовался выдержанными, звонкими грушевыми бревнами.

Семьдесят лет назад срубил их дед Миколы, Максим Сенчук, в надежде вырезать из них самое радостное творение своих рук. Но счастье не заглянуло и в гости к мастеру. Судьба обделяла радостью горы, обделила ею и упрямого резчика. Изделия Максима скитались по далеким Парижам и Лондонам, заплывали в Америку и, купленные на шумных торжищах, оседали в богатых и холодных, как лягушки, дворцах. А в хате Максима оседали горе да беда, и гордый гуцул бился с ними мозолистыми руками, чтобы вырвать ломоть черного хлеба для детей.

На это ушла жизнь, и в наследство детям отец передал любовь к труду, звонкие дерево и неусыпную мечту: вырезать то, чего не мог вырезать он.

А дети Максима помучились на горе и уехали вслед за работами отца — за океан. Так и не довелось им увидать чудесное создание отцовских рук, да и самую Гуцульщину: Америка отняла у них молодость, высосала, как мозг из костей, юную силу, а самые кости выкинула на кладбища, заросшие бурьяном.

И Миколе достались, как наследство поколений, чуткие к резьбе руки и драгоценное дерево. Верно, ни один богач не любовался так своими сокровищами, как Микола даром деда. А приступить к работе все не отваживался. Думал о ней, жил ею, видел ее во сне и снова обдумывал. В тот день, когда его приняли в партию, когда его приветствовали десятки новых друзей, поднявших на своих плечах жизнь, он постиг, каково должно быть его творение. И теперь он, как поэт, с волнением ждал минуты вдохновения, без которой нельзя приступить к взлелеянному в мечтах замыслу.

— Доброе утро! Вы уже приехали?

— Нет, я еще не приехал! — Микола схватил в объятья мальчика, прижался к теплой после сна, румяной щечке.

— Правда, не приехали? — Марко сперва удивился, а потом рассмеялся, ероша пальчиками седеющие волосы отца. — А к нам вчера снова приезжал Михайло Гнатович. Я катался на его машине, а потом мы вместе опять пели коломыйки. Михайло Гнатович говорит: «Научи меня Марко, коломыйкам». А я ему отвечаю: «Как же я могу научить? Я еще маленький, ученик первого класса. Вы к нашему учителю пойдите». А Михайло Гнатович говорит: «Представь себе, что ты не маленький и что ты сам учитель». Я представит себе и спел:

Михайло Гнатович как засмеется. «У тебя, говорит, ври… ври… нет, не ври… а может, и врифма здорово получается. Так даже Тычина не умеет».

— Наверное, рифма, а не врифма?

— Вот-вот, рифма! — обрадовался Марко. — Откуда вы знаете? А что такое рифма?

— Что она такое? Вот «Гнат» и «хат» — будет рифма.

— А «Ганна» и «рукавицы»?

— «Ганна» и «рукавицы» — это уж, пожалуй, будет… врифма, а «криницы» и «рукавицы» — рифма. Видишь, как они ловко одинаково кончаются. Также будет рифма: «вершина» — «полонина»[5].

— А «вершина» и «долина»?

— Тоже. Есть хочешь?

— Неужели нет?! — Марко подбежал к тагану и заплясал возле него. — Кипит, кипит, так и бежит!.. А вчера к нам еще Василь Букачук и Иван Микитей заходили. Они получили в леспромхозе премию и хотели похвастаться вам. У Ивана Микитея из кармана выглядывала бутылка и, видно, натирала ему ногу — он все вздыхал.

— А ты, Марко, замечаешь даже то, что ученику первого класса и замечать не следует.

— Так я больше не буду замечать. А замечу — промолчу. Правда?

После завтрака Марко поцеловал отца и побежал в школу.

— Вы куда пойдете сегодня? — спросил он уже у ворот.

— Надо в горах встретить товарища агронома.

— Скоро придете?

— Наверно, скоро.

— Вы не задерживайтесь. Может, мы с вами сегодня погуляем над Черемошем, как вчера с Михайлом Гнатовичем. Видите, прояснилось уже. А почему у Михайла Гнатовича нет детей? Мы бы вместе играли.

— Беги, сынок.

И вот маленькие постолы затопали по тропинке, приплясывая и сметая с нее шероховатые камешки и розовый цвет росы. Ветерок донес до ворот щебетливый отрывок коломыйки, и Миколе почудилось, что это его детство побежало по тропке и скрылось в синем тумане дубравы.

На лужайке, отороченной двумя лиловыми рядками пихт, покачивались в густой синеве цветов тени туч. Спускаясь вниз, к Черемошу, Сенчук увидел на тропинке стройную девушку. Что-то знакомое было в ее походке, в движениях, в горделивой посадке головы.

«Неужто это Катерина Рымарь?» — удивился Микола, когда девушка обернулась в его сторону.

— Катеринка, это ты?

Девушка остановилась, и стрелки ее бровей лукаво подпрыгнули на невысокий смуглый лоб.

— Что, не узнаете? — подвижные, задорные губы выпячены еще совсем по-детски.

— И когда ты выросла такая?

— А что?

— Да ничего. Удивляюсь.

— А вы не удивляйтесь. Я и сама удивляюсь, а мама сердится: «Растешь, девка, как из воды, а кто теперь будет корову пасти?» — Она точнехонько передала голос Василины, наморщила лоб, и вдруг голубые глаза, ослепительные зубы, круглые щечки и неповторимые ямочки на них — все засмеялось, да так заразительно, что и Сенчук затрясся от смеха.

— А ты что ж матери?

— Что? Мы, мол, с Мариечкой думаем в сельскохозяйственный техникум поступать, а вы своей коровой загородили от меня всю науку.

— Так пойдем, Катеринка, со мной встречать науку.

— Науку? Сельскохозяйственную?

— Сельскохозяйственную.

— Тогда пойдемте! — девушка решительно свела к переносице брови. — Только погодите, скажу девчатам, чтоб присмотрели за коровой, — и она вприпрыжку помчалась на соседний лужок, перескочила ручеек и замахала руками девушкам, которые веночком расположились на глянцевитой траве.

Красочный венок, словно по команде, сорвался с места. Все вскочили, поглядели на Сенчука, потом на дорогу в горы.

«Что-то сказала им про науку», — улыбнулся про себя Микола.

А Катерина, прижав руку к груди, подбежала к своей Белянке. Навстречу поднялись печальные и влажные, как сентябрь, глаза; на шее коровы мелодично откликнулся колокольчик.

— Слышь, Белянка, пасись без меня, — велела ей Катерина.

Корова старчески покорно мотнула головой, вытянула шею и лизнула девушке руку.

— Ой, какая же ты баловница! И телушкой ластилась, и теперь ластишься. Ну, ешь мой завтрак, — Катерина с любовью подала ей ломоть кукурузного хлеба и, раскинув руки, шаловливо побежала вниз.

— Будут пасти! Только бы мать не дозналась. А далеко наука-то?

5

Полонина — высокогорный альпийский луг.