Над Черемошем

— Удирает, удирает, Ганна, — подойдя к машине, подтвердил Илья. — Даже поужинать не захотел с нами.

— А ты звал или так только сказал, для приличия?

— Сказал, как ты бы хотела, — отрезал Палийчук.

— Вряд ли! — улыбнулась женщина. — Так что же, Микола, едешь?

— По сыну соскучился, — соскочив на землю, ответил Сенчук.

— Тогда и уговаривать не будем. Только заезжай на минутку, возьмешь гостинец для сына. Не забыл он еще тетку Ганну?

— Не забыл.

— Так, выходит, уезжает от нас критика? — насмешливо и с сожалением обращается Ганна к Сенчуку.

— Уезжает, Ганна, дает дорогу похвале.

— А что же, и она придет, — уверенно говорит Ганна. — В прошлом году у нас достижений меньше было и трудодень меньше весил, а хвалили больше.

— И верно, больше! — подтверждает Илько. — А в этом году такая скупость на похвалы, точно их теперь со дна моря вылавливают. Удивительно!

— Не удивляйся, муженек. В прошлом году мы сделали меньше, меньше было и недостатков, если взять в расчет нашу молодость… А о садоводстве, Микола, позаботимся. Сам посуди, разве возможно: какого писателя ни почитаешь — все пишут про сады, почему же не каждый председатель их сажает? Я думаю, на земле должно быть больше садов, чем в книгах.

— А ведь умеет моя председательша к месту слово ввернуть, — не удержался от похвалы Илько.

Улеглись последние песни молодых парней, и теперь по улицам явственнее растекался гул воды и моторов. Хоть и не велика электростанция в селе, хоть и пропахла она сладкой кукурузной мукой, но гуцул любуется ее красотой и работой, и никто уже вам не скажет: «Еду молоть на мельницу», а только — «поеду на электростанцию».

Это новое здание, обрамленное манящим венком из разноцветных лампочек, было слабостью Палийчука. Дня не проходило, чтобы он не забрел сюда, не послушал бы с удовольствием шум воды и машин.

Палийчук, выходя с электростанции, улыбнулся и положил тяжелую руку на плечо жены, размышлявшей, как лучше поговорить о сегодняшнем собрании. Ганна без слов поняла, о чем думает муж.

— Радует меня этот гул, как мальчишку.

— Это потому, что в нем бурлит твоя отвага, Илько. И куда ее ни приложишь, всюду будет радость. Правда?

— Правда, — кивнул Палийчук и покосился на жену. «Вот хитрющая, словно бы и не говорила ничего, а сказала все». И он задумался, охваченный очарованием нового дела и новых дней.

И уже вдыхал запахи яблоневого цвета, видел молодые деревца, облепленные розовыми лепестками.

Подходя к дому, Палийчуки заметили во всех окнах яркий свет.

— Посмотри, Ганна, кто-то без хозяев хозяйничает. — Илько перепрыгнул через перелаз и подал руку жене. — Не родня ли сошлась после собрания на заседание?

— Верно, родня, — не выразив удивления, согласилась Ганна, прислушиваясь к говору, доносившемуся из хаты.

Илько осторожно заглянул в полуотворенное окно. В хате расположились, как дома, ближайшие родственники и друзья, а также дед Шкурумеляк и все члены правления, которые когда-то голосовали за то, чтобы избрать председателем колхоза Илька.

Это ночное посещение растрогало Палийчука: «Болеют люди за колхоз».

— Говорить будем осторожно. И так взбудоражили человека на собрании больше, чем надо, — наставляет собравшихся рослый Тимко Шугай.

— Всех взбудоражил Сенчук. И хорошо сделал, а то, выходит, мы привыкли к своим недостаткам и только отмахиваемся от них, как от мух, да почесываемся, а не исправляем, — подает голос хитрец Пилип Яцков.

— Что ж вы об этом на собрании не сказали?

— А у меня свой метод воспитания.

— Какой?

— Не всякого человека надо распекать при людях. То же самое можно сказать тихонько, деликатно, среди своих. И, к примеру, Илько, если погладить его по шерстке, лучше сделает, чем ежели ему по волоску вихры выдирать. Я за индивидуальный подход к критике.

— Илька можно и больше пощипать, — бросает Иосип Коровай.

— Замолчи… морганист! — внезапно ввернул ученое словечко Шкурумеляк, и взрыв хохота потряс хату. — Электричество кто провел? Пруды кто завел? А в амбарах не трещат закрома от зерна? А едите вы кукиш с маком или коржи с маком? По правде сказать, на Илька и солнцу глянуть приятно: лицом красавец, грудь в орденах и медалях, да еще партийный. Я на вашем месте на руках бы его носил!..

— Этак у нас, дедушка, рабочих рук убудет, — съехидничал Коровай.

— Языка бы у тебя убыло! Вырос он с лопату.

— Да будет вам! Сцепились! — унимает спорщиков Тимко Шугай. — Мы сюда не ссориться собрались, а расти… — и замолчал, увидев появившихся на пороге Илька и Ганну.

— Продолжаем собрание? — весело спросил Илько.

— Какое там собрание! — отмахнулся, подходя к нему, Пилип Яцков. — Мы пришли сказать, чтобы ты, Илько, не принимал близко к сердцу слова Миколы Сенчука. Разве это критика? Это черт-те что, а не критика…

— По шерстке, Пилип, хочешь погладить? — засмеялся Палийчук. — Нет, Микола правильно распекал меня… Стало быть, поговорим, как исправить недостатки. Все выложим, по совести.

Все облегченно вздохнули, засияли улыбки. Дед Шкурумеляк торжествующе поднял голову и, кинув убийственный взгляд на своего противника, спросил:

— Ну, Иосип, как твое политико-моральное состояние?

За селом поплыла мгла бескрайных осенних просторов. Ночью они казались красивее, чем днем: не рябило в глазах от пожелтевших межей, убогих полей, которые насели на землю, как беды, нескладно распестрив ее заплатками.

Из-за тучки хлынуло золото лунного света, и густо застроенное покутское село закружилось в привольной пляске. Опершись на кабинку, Микола попыхивал трубкой, вглядывался в изменчивые просторы, думал о них и о своем подгорье, а в крови все не хватало чего-то и словно прохватывало ознобом.

У Гринявки дорога стала круто подниматься. Сенчук попрощался с шофером и вышел на узенькую горную тропу. Над нею сплетались влажные кусты орешника, и во мгле пахло сырой грибницей, пихтовым семенем и лесными орехами.

Внизу пенился и шумел едва различимый Черемош; скупая россыпь звезд, промытая шумливыми струями, неясно обозначала линию реки.

И человек вдруг встрепенулся. Вот о чем исподволь тосковала душа — о певучем шуме Черемоша! Сердце забилось сильнее, и Микола стал весело подыматься на гору, где, как табунщики в ночном, задремали несколько гуцульских хаток. И вдруг они точно проснулись: на окнах вспыхнули отблески луны, а по земле потянулись длинные тени.

Еще с порога Микола услышал ровное дыхание сына, и добрая, смущенная улыбка тронула его суровые, чуть скорбные губы. Не зажигая огня, он подошел к постели, склонился над изголовьем Марка.

Белокурый, высоколобый мальчуган, казалось, даже во сне думал о чем-то. Под глазами у него лежали тени по-девичьи длинных ресниц. Такие же длинные и черные ресницы, такие же прихотливо изогнутые брови были у матери Марка, а все остальное досталось в наследство от отца.

— Счастьице мое! — Микола со вздохом поцеловал ребенка в головку и все не мог наглядеться на свое чудо чернобровое, без которого и человек не человек и мечты бесцветны.

Чего только не желал бы он вложить в своего Марка! Все, чего сам не достиг в жизни (украденную молодость не вернуть!), достигнет Марко, все, что ему только приоткрывалось в замыслах и в сказках, раскроется перед его Марком.

«Счастьице мое!» — сколько необычайного отцовского чувства, надежд вкладывается в эти обычные слова; тот, у кого не было детей, вряд ли поймет это.

Марко повернулся, пошевелил губами и спросонья позвал отца.

А тот замер, чтобы не разбудить сына неосторожным движением. Потом на цыпочках отошел, зажег свет. На столе лежала записка секретаря райкома.

«Микола Панасович, привет!

Опять не застал тебя.

Поднимался на твою поэтическую гору, побывал у жителей вершин, а потом бродили с Марком над Черемошем и вместе пели песенки. Не часто выдается такая благодать. Обрати внимание: у Дмитра Стецюка очень убитый вид, — верно, националисты запугали. А Настечка его молодец. В Жабьем встретил молодого агронома Григория Нестеренка. Он будет у нас работать. Хотел его подвезти — отказывается. «Пройдусь, говорит, пешком: хочу увидать Гуцульщину во всей красе». Ну, думаю, раз речь идет обо всей красе, так машина ног не заменит. Вероятно, завтра прибудет в Гринявку. Захватил тебе «Белую березу», «Виноградарство» и «Справочник садовода», а Макаренка не достал. На собрание приеду.