Над Черемошем

Мариечка Сайнюк слушает неторопливую речь Говоровой, как песню, и выражение глаз колхозницы отражается в ее доверчивых глазах.

— Земля любит хозяина, разумного и неутомимого, колхозного хозяина. И тогда она не устает цвесть и родить. А если ты не хозяин, а так себе, ни рыба ни мясо, если ты глядишь только, как бы протянуть день до вечера, да и завалиться барсуком в нору — против тебя и самая лучшая земля озлобится.

— Я не так себе, Мария Васильевна.

— Вот и хорошо, Лесь Иванович. А раз так, вызываю тебя на социалистическое соревнование. Мы вам поможем опытом. Поучитесь здесь, а потом, если понадобится, и к вам приедем. Только надо, Лесь Иванович, чтобы вы не раскачивались, как маятник, а с разбегу уже в этом году догоняли нас. Нелегко будет сначала. Да доброе начало что воз: сдвинь с места — и покатится… Будешь догонять?

— Побежать можно, только догонишь ли? — усомнился Лесь.

— Значит, боишься, значит, извини, не настоящий хозяин земли передо мной. А ты, Ксеня, не побоишься со мной соревноваться?

— Не побоюсь! — женщина взволнованно поднялась. — Хоть и страшновато…

— Ты уж как-нибудь свой страх Лесю Ивановичу сбудь, — он, я думаю, выдержит такую ношу, — а себе возьми нашу любовь к земле, — и она покосилась на Леся.

— Чтоб как рассвет в молодости?.. — улыбнулась Ксеня.

— Не меньше, дочка.

Мария Васильевна подошла к Ксене, пожала ей руку. Женщины миг постояли недвижно, потом обнялись, поцеловались под одобрительные аплодисменты колхозников.

— А ты, гуцулочка, тоже будешь соревноваться со мной? — обратилась Говорова к Мариечке Сайнюк.

— Очень… очень уж велика честь для меня! — зардевшись, отвечала девушка.

— А ты чести не бойся, тем более великой. С нею меж людей жить не стыдно. Только гляди, Мариечка, перегони меня. Ты ведь молодая, как утро росистое.

— Ой, что вы!

— Ты не ойкай, а послушай меня.

— А вы тогда… сердиться не будете?

— Отстанешь — рассержусь. Молодым надо учиться у старых и… перегонять их. Непременно перегонять.

— Хоть бы догнать!

Колхозники и гуцулы уже ушли из хаты-лаборатории, только Лесь, оставшись наедине с Марком Далецким, внимательно разглядывает невиданные снопы хлеба. От, покачивая головой, вдыхает запах колосьев, иногда подозрительно теребит их руками, не замечая, как и смешит и раздражает этим Далецкого.

— Свет ты мой! Сто девяносто два пуда пшеницы уродилось. Из колоска — горстка, из снопика — мерка. Как в колядке. Может, прошу вас, товарищ заведующий, дадите мне пару таких колосков? А то как стану рассказывать о них людям, не поверят они Лесю. Скажут: «Заврался ты, Лесь, а как мне такое слушать в мои-то годы?»

— Возьмите, Лесь Иванович, — Далецкий выносит из соседней комнаты отборные золотые колоски.

— Премного благодарю.

Лесь останавливается перед свеклой Марии Говоровой, жмурится и снова раскрывает глаза. Косясь на Далецкого и выбрав момент, когда тот собрался выйти в другую комнату, он… колупнул экспонат затвердевшим ногтем.

— Настоящая свекла! — убедился он наконец. — Может, прошу вас, порадуете меня и таким подарком?

— На самогонку? — допытывается заведующий хатой-лабораторией.

— Ой, нет! Напоказ! Ведь даже моя Оленка не поверит, что бывает свекла больше коновки[22].

— И семян дать?

— Премного благодарен, товарищ зав хаты-лаборатории…

Со свеклой в обеих руках, как сват с караваем, Лесь выходит на колхозный двор и по берегу широкого пруда направляется к клубу. Карманы Леся, наполненные всевозможными семенами и колосьями, оттопыриваются.

— Вон наш единоличник со свеклой спешит. Театр! — закружившись на коньках, крикнул Андрейка Григорию.

Мальчики, перегоняя друг друга, подъезжают к Лесю.

— Лесь Иванович, может, дать вам несколько початков кукурузы? Мы на школьных участках вырастили. Высокоурожайная, и каша из нее — просто мед!

— Спасибо вам, детки! — Лесь окидывает школьников потеплевшим взглядом. Но крестьянская осторожность снова берет верх, и он снова морщит лоб. — А что вы, детки, ели сегодня?

— Что ели? — удивляются Андрейка и Григорий. — Борщ, пирожки и компот из гибридных груш.

— Из каких? Из каких?

— Из вот таких! — Андрейка сложил вместе два кулака.

— Вон из каких? Хорошее блюдо, колхозное!

— Ясно, не единоличное, — с апломбом отвечает Андрейка.

— Лесь Иванович, заходите к нам в конюшню! — пересмеиваясь, кричат конюхи, и Лесь с достоинством несет свою свеклу к просторному каменному строению.

— Ой, какие у вас кони! Верно, сам Георгий-победоносец не седлал таких!

— А наши победоносцы каждый день седлают! — старший конюх показал рукой на площадь, где джигитовали молодые колхозники…

— Лесь Иванович, загляните к нам, — перехватывают гуцула доярки в белых халатах.

— В больницу?

— Не в больницу, в коровник.

— Так вы не медицинские сестры?

— Нет, мы доярки.

— У нас когда-то в шляхетской больнице фельдшерки так бело не ходили. Чем же ваши коровы заслужили такой почет?

— Молочными реками.

— Молочными реками? — Сомнения, снова зародившиеся в голове Леся, гонят его в коровник.

Чистота, свет, электричество, породистые коровы, теплый дух молока поражают гуцула.

— А это что за музыка? — Лесь нажимает на автопоилку и со страхом отдергивает руку.

— Автопоилка, — смеются девушки.

— Умен был человек, эдакое смастерил! Видать, молочная скотинка?

— Каждая корова дает по три тысячи литров на круг.

— Куда ни кинь — всё тысячи!

— Мое звено за этот год только дополнительной оплаты получило тридцать два центнера сахара и сорок одну тысячу деньгами, — рассказывает гуцулам Мария Говорова.

— Опять тысячи! — удивляется Лесь. — И что вы прошу вас, делаете с ними?

— Культурно живем, — звеньевая включила электричество, и просторная комната подтвердила ее слова прежде всего множеством книг в ярких, разноцветных переплетах.

Лесю, однако, больше понравился самый шкаф, чем находящиеся в нем книги.

— И когда вы успеваете читать их? Мария Васильевна, так вы, прошу вас, много получили сахару? — снова удивил всех нетактичностью вопроса Лесь.

— Ступайте, поглядите, — женщина повела гостей через комнаты к просторному и светлому чулану. — Вот он.

— Ой, сахар мешками?! — не удержался от недоверчивого восклицания Лесь. — И настоящий, хороший сахар?

— Посмотрите, — хозяйка принялась развязывать мешки.

Лесь, как завороженный, не отходил от них. Он долго старался побороть в себе сомнения, но они и на этот раз взяли верх.

— Славный, славный, — похваливая сахар, он стал разгребать его пальцами и вдруг засунул руку глубоко в мешок.

— Лесь! Куда вы свой стыд девали? Что вы делаете? — краснея, набросилась на него Ксения Дзвиняч.

— Проверяю, Ксеня-любушка, не отсырел ли… — Лесь смущенно разжал горсть и вдруг радостно, с вызовом, воскликнул: — И впрямь сахар, прошу вас, сахар, а не соль! — и он погрозил другим кулаком туда, где, по его расчету, могла быть шайка Бундзяка…

Ужинать у Марии Васильевны Лесь не остался, как его ни упрашивали.

— Ой, не до ужина теперь, — он кланялся, благодарил, улыбаясь своим мыслям. — Мне, прошу вас, не ужин дорог, мне дорого, что вы такие славные люди. Дай вам бог счастья и детям вашим.

Он неожиданно поцеловал Марию Васильевну, смутил этим ее, смутился сам и, беспомощно разведя руками, выбежал из хаты, опережая добродушный смех хозяев и гостей.

«Тут есть причина посмеяться. Есть причина!» — повторял он.

По узенькой глубоко протоптанной дорожке он свернул в сад и, не пригибаясь, пошел к теплице. Ветви, отягощенные снегом, стряхивали на него холодные снежинки, которые, однако, казались теперь теплыми лепестками цветов, потому что размечтавшийся гуцул уже видел перед собою весну.

В теплице гостил май, и странно было встретить посреди роскошной зелени и цветов седобородого, как дед-мороз, садовника.

22

Коновка — деревянное ведро.