Страница 19 из 53
— Ой, пустите! — закричал тот, стараясь вырваться.
— Федь, Мариечка дома? — спросил его Василь на ухо.
— Дома, на собрание спешит, а дед все задерживает ее разговорами про жизнь. Пустите!
— Куда же ты?
— Куда? — удивляется Федько. — На собрание! Будут выбирать, кому ехать в большие колхозы.
— Тебя же не будут выбирать.
— Так хоть послушаю! — Федор рванулся, выскользнул из объятий парня и с лихим гиканьем пустился догонять малышей.
Василь, оглядевшись, запел под окном коломыйку и отошел в тень под явор. Но на улицу никто не вышел. Тогда он снова приблизился к хате, свистнул и с равнодушным видом медленно зашагал вдоль улицы. Потом снова вернулся, распевая громче, и наконец, махнув рукой, решительно вошел во двор. Постучал в наружную дверь и замер. В хате сразу же затопали.
— Мариечка! — понимающе усмехнулся парень и плотно прижался к стене.
Скрипнула дверь. Василь подался вперед и схватил любимую в объятья. Но тут его ошеломил крик:
— Караул! Грабители!
В объятьях Василя барахтался старый Савва — дед Мариечки.
— Дед Савва, это я. Не подымайте тревогу. Это я, Василь. Неужто не признали?
— Тьфу! В самом деле — ты?.. Что же это тебе вздумалось обнимать старика?
— Люблю вас очень, дед Савва! — не растерялся Василь.
— И-и? Так уж и любишь?
— Крепко люблю!
— Меня?
— Вас!
— Правда, меня? Тогда пойдем в хату, о жизни поговорим.
— Пойдемте, — неохотно согласился Василь, и лицо у него сразу стало кислое.
В хате дед Савва засветил плошку, сел на лавку и печально покачал седой головой.
— И что это делается на свете, Василь? Такое горе, такая пора настала, что просто — эх!
— А что?
— Еще спрашиваешь! Снова уплывает земля из мужицких рук, как вода в Черемоше. Так сердце кровью обливается, что и света божьего не вижу, а руки отказываются работать. Не натешился я еще этой землей, не нарадовался на нее.
— Так тешьтесь, радуйтесь, кто ж вам не велит?
— Тьфу на тебя! Ты что, сегодня на свет родился?! Как же тешиться да радоваться, если колхоз заберет всю землю и даже под лук да огурцы клочка не оставит!
— Это уж, дедушка, кулацкое тявканье. Приусадебная земля останется у каждого хозяина.
— Останется? И то слава богу, если твоя правда. Да ведь сколько ее останется у человека, этой приусадебной земли? — И старик забеспокоился, видя, что парень собрался уходить. — Ты уж посиди, Василь, раз любишь деда. Потолкуем о жизни. Был я бедняк бедняком, беду свою тащил с женой и детьми, как вол ярмо, а на наше трудовое помещику достатки прибывали, как вода в паводок. Рубаха у меня, в поту стиранная, не просыхала на плечах, где бы я ни жарился — на кирпичном ли заводе или на чужом поле. А на детей все приходилось ворчать: «Разрази вас гром, чтоб есть не просили!» Им ведь все равно. Заработал ты крейцер или нет, а рот хоть корочкой да заткни. А раз как-то под пасху, в давние времена, сели мы, горемыки, твой отец, я и отец Миколы Сенчука, и сочинили горестное да учтивое письмо к императору в Вену. Поздравили его и семью с праздником, да и просим совета: «Цесарь наш пресветлый, земля у нас барская, леса графские, дороги твои, а небо божье. А нам, бедным мужикам, как же без клочка земли на свете прожить?»
— А он вам что же?
— Поздравил нас после пасхи. Жандарм так выписывал эти клочки земли у нас на спинах, что кровь текла, как вода из родника.
Старик от этих воспоминаний еще больше загрустил, и печаль его тенью легла на лицо Василя.
— Так-то, Василь, испокон веков никто еще не пособил маленькому человеку. Бедный не может помочь бедному, а богач только себе сала напасал. За эту землю гнили мужицкие кости и в тюрьмах, и в Березе Картузской, и в могилах. Только поп обещал праведным на том свете надел. А как тут станешь праведником, когда нужда одолела, когда тебе и свечки за крейцер не прилепить перед образом, когда ты и в самой церкви засыпаешь, нажарившись за неделю у кирпичных печей или намахавшись цепом до того, что у тебя и в голове цеп вертится?.. Эх, не многим беднякам достанется пахать у господа бога святую землю… Одна только большевистская власть дала надел неимущему человеку: «Бери себе, Савва, три морга[20], — сказали мне, — сей зерно, а собирай счастье».
— Философия! — лицо у Василя просветлело.
— И собирал я славный урожай. Тешился этими тремя моргами, как тремя внуками. На лошаденку скопил, конюшенку выстроил, а теперь снова уходит от меня земля, как жизнь.
— Напрасно вы, дедушка, убиваетесь. Совсем напрасно. Вот поверьте — найдете счастье, с людьми… Ну, я, пожалуй, пойду, — говорит Василь, сгорая от нетерпения поскорее выскользнуть из хаты.
— Постой, Василько, куда тебе спешить?
— На собрание.
— Тебя же не будут выбирать в дальнее странствие… Ты посуди: как же не убиваться? С душой расстаться, поверь, дитятко, и то не так тяжело, как с землей.
— Ей-богу, пустое это, дедушка!
— А чем ты меня утешишь?
Василь сразу стал серьезным, выпрямился и рубанул рукой, как топором.
— Утешу словом партии. Она учит, что только в колхозе мужик хозяин, а не осенний гриб, который на день вырос, да за день и завял. Партию слушать надо.
— Мало я, что ли, слушал партий! Их у нас было как на грош маку, пальцев не хватало сосчитать. И ни одна не являлась без посулов. Все, все до одной говорили красно, а жилось по-черному.
— Да разве это партии? — возмутился Василь. — Это ж были грязные лавчонки — души наши в Америку продавать. Вы партию большевиков слушайте.
— Ох, слушал бы я ее, Василь, слушал бы день и ночь, только бы остались при мне мои морги!
— Э, опять вы за свое! Не для того же власть дала землю, чтоб только подразнить ею мужиков. Значит, думает она, как сделать, чтоб людям стало лучше.
— Может, оно и так. Не знаю… Так ты уже уходишь?
— Иду, иду, будьте здоровы.
— На собрание?.. Ну, так и я с тобой.
— А вы зачем, дедушка? — неохотно откликнулся парень.
— Послушаю, Василь, послушаю!
И старик начинает поспешно одеваться.
Василь с дедом спешат по пустым улицам к сельскому исполкому. Вдруг Василь остановился: чуткое ухо лесовика уловило обрывки тихого разговора. Тронув старика за плечо, Василь крадется под тыном поближе к голосам.
— Василько, слышь, не ходи дальше, — предостерегающе шелестит голос деда.
Возле хаты шевелится темная фигура, бросая в отпертые сени:
— Помни, добрый человек: запишешься в колхоз — большевики отберут у тебя землю, а мы — душу. Полетит она без исповеди в ад, и только раз в год, в сочельник, будет навещать землю. Ха-ха-ха!
— Слушай-ка, Василь… Да это же Штефан Космына, сын нашего попа, тот самый, что в высокой школе на пана учился… Ишь, как божественно говорит!
— Вот я ему поговорю сейчас!
— Василько, он же не с пустыми руками! Василько! Василь! — старик хотел схватить парня за пояс, но слабеющие руки поймали только воздух.
Парень, едва коснувшись рукой плетня, молниеносно перескочил во двор. В тот же миг Космына метнулся на улицу. Прозвучал выстрел, другой. В темноте послышалась возня, топот, зацокали копыта, и конь ошалело понес всадника к Черемошу. Сердитый Василь, тяжело дыша, вернулся к деду.
— Удрал попович!
— Ах-ти!.. Пустая твоя голова! Хоть бы топором запасся, а то с голыми руками на пули полетел. Вот так бы и завял навеки… Слыхал, что говорил попович?
— Скоро отговорит свое.
— Эк, напугал ты меня… Чуть сердце не выскочило из груди… Вот дознается Мариечка…
— Люди, кто за Мариечку Сайнюк?! — кричит из президиума Микола Сенчук.
Рядом с ним сидят секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега, Григорий Нестеренко, несколько гуцулов и гуцулок.
В зале над разноцветными нарядами собравшихся подымается лес рук.
— Поедет, поедет Мариечка!
Девушки смеются, приветствуя свою подругу, а ее лицо так и пылает счастливым румянцем.
20
Морг — мера площади, около половины гектара.