Над Черемошем

— Настунечка, душенька, и чего этот Василь хочет от тебя! — завопил Иван. — А хочет мой верный товарищ, чтобы и я с тобой не видался, как он с Мариечкой.

— Цыц, ты, верный товарищ! А сколько ж вы нам записываете?

— Только сто сорок три процента.

— Мало, Настунечка, душенька! — грозно обращается к Ивану Василь.

— Мало, Мариечка, сердце мое, — со вздохом соглашается Иван и боязливо пятится от верного товарища.

— Вот я тебе передразню… Тьфу! — Василь рванулся к Ивану, и тот сразу же улепетнул от него за деревья.

— Вот из кого выйдет комсомолец! Огонь парень и в работе и во всем. Хоть сейчас рекомендацию дам! — в порыве великодушия воскликнул Володимир.

— Подожду еще, — отрезал Василь, все еще продолжая сердиться на Ивана.

— Почему?

— Почему? — Василь не знает, что ответить, и хватается за первое попавшееся: — Потому, что грамоты у меня только на подпись хватает.

— Дело, извини, парень, не в грамоте, а в сути! — лицо Володимира сразу становится строгим.

— Ага! — Василь только теперь понял, в чем дело, и взгляд его стал тверже, словно он заглянул туда, куда не заглядывал посреди обычных будничных забот.

— Эй, молодцы, скорее вниз! — доносится издалека голос Ивана, и парни, петляя среди растущих и срубленных пихт, спускаются к мосту, за которым начинается узенькое, стиснутое горами зеленое ущелье.

Возле эстакады попыхивает пузатый паровозик. Вот он прогудел раз и другой, созывая с лесосек лесорубов и ризовщиков, электромехаников и крановщиков, чокеровщиков и лебедочников. Хозяева леса — парни и девушки, пожилые мужчины и седые старики, отдавшие лесам всю свою жизнь, вырубавшие и насаждавшие их, — все размещаются в небольших вагончиках.

— Едешь, Василь? — с сожалением спрашивает Иван Микитей.

— Еду, браток. Не могу иначе. А что, если Мариечка и в самом деле завтра отправится на восток?

— Может быть. Теперь мир для всех открыт. Что твоим дома сказать?

— Что? — парень улыбнулся. — Не закроется сегодня собрание без меня.

— Собрание мелкого звена?

— Какого еще звена?

— Ну, ты и Мариечка… А что, разве будет кто-нибудь еще? — удивляется Иван.

— Прикуси язык, а то сотрешь еще до свадьбы.

— Вот когда полегчает моей Настечке!

— А что ты думаешь, и полегчает! Еще скажи матери — вернусь утром и схожу на полонину.

— Не нравится мне дорога туда.

— Дорога как дорога.

— На ней двуногие волки не переводятся. Пойдешь — и меня кликни.

— Кликну. Прощай.

— Спокойной ночи, браток!

— Погоди, Василь! — к друзьям подбежал секретарь комсомольской организации лесопункта Марко Лычук. — Новость!

— Хорошая?

— Хорошая! К нам уже едут из Ленинграда трелевочные тракторы.

— А электропилы? — одновременно спросили Василь и Иван.

— Едут. Из Ижевска.

— К-5?

— К-5! Впервые в наших горах, где только топор мозолил руки гуцула, разгуляется электропила.

— Философия! — качает головой Василь.

— Это что значит? — опешил Марко.

— Славно, чудесно — вот что это значит!

— А нам, товарищ секретарь, доверят электропилу? — замирая, спрашивает Иван Микитей.

— Доверят. Василь будет мотористом, а ты, Иван, — его помощником. Беритесь, гуцулы, за новую технику!

— Философия! — Иван утвердительно кивает головой.

Поезд тронулся. Василь на ходу вспрыгнул на платформу с лесом.

В соседнем вагончике девушки запели песню, и она поплыла над пихтовыми склонами гор, тихая и ладная, как и эта вечерняя пора, пора надежд и любви.

Иван, напевая песню, подходит к хате, ставит у дверей топор и отправляется на леваду.

— Ты что это свою хату обходишь? — спрашивает с порога мать.

— Дело у меня.

— И серьезное?

— Эге!

Мать улыбнулась, а Иван подался через леваду к своей Настечке. Вот и душистый скирд — место встреч с любимой. Но Настечка еще не пришла. Парень нетерпеливо повертелся вокруг скирда и медленно побрел ко двору Стецюков. Там он украдкой перелез через тын и припал к окну в боковой стене хаты.

Посреди комнаты стоит, одеваясь, его Настечка. Но почему она такая сердитая? Кто ее обидел? Руки у парня сами сжимаются в кулаки, и он чуть не выдавливает лбом стекло.

На лавке сидит темный, как ночь, Дмитро Стецюк, за ним встревоженная Ганна, а возле кровати переминается с ноги на ногу подросток Максим с книжкой в руках.

— Ты слышала, девка, что я тебе велел? — говорит Дмитро, глядя исподлобья на дочку.

— Слышала! — коротко отрезала та.

— И собираешься?

— Сами видите.

— Может, ты не на собрание?

— Нет, на собрание.

— И как тебя, такую упрямую, господь бог терпит? Не пойдешь ни на собрание, ни в колхоз! — Дмитро решительно поднялся из-за стола.

— Вот еще! Пойду и на собрание и в колхоз!

— Не пойдешь, девка, ей-богу, укорочу тебе язык и норов! Будешь делать не по-своему, а по-моему! — Отец стукнул кулаком по столу. — Уважь себя и меня!

— Это вы не уважаете ни себя, ни меня, а один только язык да желчь проклятого Бундзяка.

— Боже мой, ну что ты мелешь! — Дмитро боязливо оглянулся на окно, потом резко схватил Настю за плечо, повернул ее лицом к красному углу. — Видишь, видишь святой образ? Вот, гляди, крещусь на него — не пойдешь в колхоз! — Дмитро с поклоном яростно перекрестился, глянул на дочку — и не узнал ее.

— Видите образ? Святой он или нет, не знаю. Вот, крещусь на него, что пойду в колхоз! — Настечка горделиво выпрямилась, открыто посмотрела на отца и вышла.

— Я тоже пойду с Настечкой! — натянутым, как струна, голосом крикнул Максим и, схватив обеими руками крысаню, бросился вдогонку за сестрой.

— Боже мой милосердный! — Стецюк обессиленно опустился на лавку и до боли сжал виски высохшими руками. — Как мне прожить на свете? Что делать с такими детьми?

— Дмитро, а может, послушаться их? Это ж твои дети, твоя кровь. На что же нам слушать Бундзяка, Космыну, а не своих детей? — тихо уговаривает мужа Ганна.

— Да ведь дети словами говорят, а Бундзяк и Космына — топором и смертью.

— А может, Дмитро, недолго уж им говорить? У нас их слова болячками в печенках сидят. А что сидит у людей в печенках, тому недолгий век. Ты послушай Настечку…

— Да как же теперь, Ганна, послушать, если я на святой образ перекрестился?

— Так, может, мы его, чтоб не гневался, завесим?

— Завесим?

Дмитро, немея от страха, встретился глазами с черным взором святого.

Жена едва заметно улыбнулась, поняв, что гнев мужа остыл. Она, не одеваясь, вышла во двор, позвать своих таких непослушных и таких дорогих детей. Может быть, они еще не убежали на собрание.

На свежей осенней леваде тихо, только порою сорвется ветер, разнося запах горного сена. Возле стога кто-то всхлипнул. Кто же еще, кроме Настечки! Вот уж характер! То упрется, как кремень, так что сладу с ней нет, то расплачется тайком, чтобы и мать не видала.

И Ганна, исполненная жалости и материнской гордости, спешит к стогу. И вдруг слышит, что ее Настечку успокаивает ласковый голос парня. Кому же еще там быть, кроме веселого и статного Ивана Микитея?

У стога заплаканная Настечка ластится к Ивану.

— Иванко, теперь меня в комсомол не примут?

— Почему же не примут?

— Да ведь я крестилась на образ!

— Это не ты крестилась, а справедливая ненависть твоя.

— Так примут?

— Ясно!.. А я тебя еще больше люблю.

— За что?

— За гордый характер! — Иван поцеловал ее. — С таким характером можно большим начальником стать.

Над подгорным селом Гринявкой в хаосе облаков раскачивается месяц, то выхватывая из тьмы, то снова погружая во мрак очертания гор и серебристую кипень реки.

Перейдя вброд Черемош, Василь дошел лугами до околицы села, осторожно обошел вокруг хатки, на маленьких оконцах которой дремал иней лунного света, и снова вышел на улицу. Прямо на него налетела голосистая стайка детворы, и Василь перехватил одного мальчугана.