Страница 9 из 50
Мне перестали приносить еду, а тюремный доктор не утруждал себя визитами в мою камеру. По временам надзиратель заглядывал в глазок и выкрикивал какое-нибудь приказание, но бо́льшую часть дня и всю ночь я пребывал в совершенном одиночестве.
Самым скверным было потерять ощущение времени; вы и вообразить не можете, как это мучительно. Я впадал в забытье, просыпался и не знал, целый день прошел или всего час. Иногда мне чудилось, что настал уже пятидесятый день голодовки и мы вот-вот ее прекратим, потом мне начинало казаться, что по-прежнему длится тридцатый, а потом меня охватывал безумный страх, что в тюрьме такая категория, как время, вообще не существует. Не знаю, смогу ли я это объяснить, но меня не покидало чувство, будто вне стен тюрьмы время течет как нескончаемый, безостановочно движущийся поток, а в тюрьме тебя словно затягивает водоворот. Время все вращается и вращается, а ты точно застыл в его неподвижном центре, где ничто не может измениться, ты даже умереть не в силах. Бесконечно повторяются лишь вчерашний день и сегодняшний, — выныривая из одного, ты неизбежно погружаешься в другой, и это длится вечность. Вот тогда-то я испытал ни с чем не сравнимый ужас надвигающегося безумия и потому стал разговаривать, даже болтать, сам с собой, ведь другого собеседника у меня не было. Но я лишь усугубил свои муки, так как вскоре понял, что не могу остановиться, — казалось, кто-то проник в мое сознание и без конца твердит и твердит ужасные, кощунственные проклятия, а я не в силах остановиться и замолчать, чувствуя, что превращаюсь в… Нет, я даже не могу описать это!
Иногда мне удавалось вырваться из этого заколдованного круга, и тогда я начинал молиться. В такие мгновения я отдавал себе отчет в том, что изрыгающая проклятия тварь в моем сознании — не я сам. Я решил, что это злокозненный призрак, может быть дух какого-то преступника, умершего в этой камере много лет назад. Потом меня охватил ужас оттого, что, если я умру, утратив рассудок, он овладеет моей душой, и я навсегда затеряюсь в аду. Я стал возносить всего одну молитву, прося Господа забрать мою жизнь до того, как я сойду с ума. Если бы мне удалось поговорить хоть с одной живой душой, я был бы спасен, и когда приходил доктор, я только невероятным усилием воли сдерживался, чтобы не зарыдать, умоляя его не бросать меня, не уходить, но какие-то остатки здравого смысла еще подавляли этот всплеск истерики.
Одиночество и мрак, слившись воедино, превратились в заклятого врага, которого не видишь и не слышишь. По временам меня окружала кромешная тьма, и тогда мне казалось, что я в гробу и что безмолвие наваливается на меня плотной пеленой, стремясь задушить. Потом меня посещали другие видения, я представлял себя бесплотной тенью, уносящейся куда-то ввысь и растворяющейся в небытии, и просыпался в холодном поту, с бешено бьющимся сердцем. Мрак и я превратились в смертельных врагов, и каждый задумал во что бы то ни стало уничтожить другого: он пытался сомкнуться надо мной, раздавить меня, по капле высосать мое сознание, а я пытался пронзить его взглядом, рассмотреть хоть что-нибудь за его пеленой, — боже мой, как это было страшно!
Однажды темной, беззвучной ночью мои страдания сделались невыносимыми. Я думал, что умираю, что безумие и смерть наперебой стараются овладеть мною, и не знал, кому достанусь. Я тщился сохранить ясный ум, пока мое сердце не перестанет биться, и молился, чтобы мне было позволено уйти к Господу в здравом рассудке. А тем временем на меня наваливалась тьма — кромешная, осязаемая, всевластная. Я загадал, что если смогу различить в ней хоть что-нибудь, хоть смутное пятнышко, то сохраню здравый рассудок. Невероятным напряжением всех оставшихся сил я попытался разглядеть окно, или глазок на двери, или распятие на стене, но не смог. Тогда я вспомнил, что в углу напротив койки в стене закреплен маленький откидной стул. Я неистово, отчаянно внушал себе, что должен во что бы то ни стало его увидеть, и в конце концов увидел. И тотчас же отступил страх, отхлынула боль, ведь я понял, что в камере не один.
Он сидел на стуле совершенно неподвижно, в безвольной позе безнадежного отчаяния, склонив голову, уронив руки между колен. Какое-то время я молчал, пытаясь рассмотреть его в темноте, и наконец понял, что он совсем юн — светловолосый, мертвенно-бледный мальчик в ножных кандалах. Уверяю вас, я немедленно проникся к нему состраданием, благодарностью и любовью.
Через некоторое время он пошевелился, поднял голову и пристально посмотрел на меня страдальческим взглядом, какого мне не случалось видеть прежде.
Повторяю, это был почти мальчик, с тонкими, заострившимися чертами, с глубоко запавшими глазами, лицо его напоминало череп, обтянутый кожей. Он посмотрел на меня, а потом снова бессильно склонил голову, не сказав ни слова. Однако я догадывался, как мучительно он жаждет выговориться, поведать мне что-то. Ко мне вернулись силы, я совершенно успокоился и, глядя на него, ждал, когда он заговорит.
Я ждал довольно долго, и время снова закружилось, затягивая меня, точно водоворот, круги которого расходятся шире и шире, словно от брошенного в воду камня. Наконец он поднял глаза и умоляюще посмотрел на меня, будто просил проявить терпение. Я понял: я победил тьму, — ему предстояло прорвать пелену безмолвия, а я знал, насколько это тяжело.
В конце концов я заметил, как он шевельнул губами, и услышал слабый, едва различимый шепот: «Выслушайте, выслушайте меня, ради бога!»
Я взглянул на него и снова стал ждать, молча, опасаясь его испугать. Он подался вперед, покачиваясь на стуле, не отрывая неподвижного, остановившегося взгляда от какого-то ужасного видения, представшего ему одному. Такие глаза, остекленевшие от муки, верно, бывают у душ, томящихся в чистилище.
— Выслушайте, выслушайте! — донеслось до меня. — Я должен сказать вам правду, а вы должны передать ее другим, запомнить ее, записать!
— Я так и поступлю, — мягко сказал я, — если выйду отсюда живым.
— Вы должны выжить и всем рассказать! — простонал он и стал рассказывать свою историю.
Он говорил, словно обращаясь не ко мне, а к самому себе, бессвязно и сбивчиво, и я не могу повторить его рассказ дословно, но большую часть мне удалось запомнить.
— Моя мать, — простонал он, — моя мать узнает, что они покрыли наше имя позором! И подумать только, позор падет на голову моей гордой матери, столь гордой, что она не проронила ни слезы, даже когда они убили у нее на глазах моего отца! Выслушайте меня!
Казалось, он вне себя от страха, что я могу ему не поверить, его терзала мысль, что он не успеет поведать мне свою историю, пока нас снова не поглотит тьма.
— Выслушайте меня! Неужели я сделал бы это, чтобы спасти собственную жизнь? Господь свидетель, нет! Никогда, ни за что! Но они объявят, что это сделал я! Они объявят об этом ей. Они станут порочить мое имя перед всей Ирландией, когда я буду покоиться в холодной могиле!
Его исхудавшее тело содрогнулось от сдерживаемых рыданий, а я не знал, чем ему помочь. Наконец я произнес:
— Но, разумеется, никто им не поверит!
— Его светлость[10] им не поверит! — страстно перебил он меня. — Разве он не посылал меня много раз с известиями к своей супруге? Разве он поступил бы так, не знай он, насколько я ему предан? Не знай он, что я готов принять за него любые муки и даже смерть?
Меня взяли у самого дворца его светлости[11], почти на пороге, — продолжал он. — Схватили меня еще в прошлое воскресенье и с тех пор морят голодом. Всеми силами стараются выпытать у меня, у кого скрывается его светлость, и Господь свидетель, я мог бы сказать им! Я мог бы его выдать!
Я прекрасно понимал, чего он так страшится, и потому сказал: «Не бойся!» — и он, казалось, немного успокоился.
— Меня избивали, — продолжал он, — чуть не задушили во дворе Замка[12], а потом бросили сюда. Выслушайте меня! Пожалуйста! — умолял он. — Вдруг я не успею рассказать вам все?
10
Имеется в виду лорд Эдвард Фицджеральд (1763–1798), ирландский аристократ, борец за освобождение Ирландии от британского владычества. Одна из наиболее романтических личностей в ирландской истории: герой англо-американских войн, последователь Жан-Жака Руссо, отважный путешественник, в одиночку пересекший почти неизвестную европейцам Канаду и снискавший уважение и признательность индейцев. Друг и собеседник наиболее утонченных ирландских интеллектуалов той эпохи. Некоторое время жил во Франции, где воспринял идеи Французской революции и стал страстным республиканцем. На родине примкнул к политическому обществу «Объединенные ирландцы», готовившему восстание 1798 г., и принял деятельное участие в национально-освободительной борьбе. Был объявлен вне закона английскими властями, устроившими на него настоящую охоту. Выданный предателем, лорд Эдвард оказал ожесточенное сопротивление при аресте и впоследствии умер от ран в тюрьме.
11
Речь идет о дворце Лейнстер-Хаус, резиденции графов Лейнстерских, к династии которых принадлежал и лорд Эдвард Фицджеральд, о котором идет речь в новелле.
12
В новелле упомянут Дублинский Замок, основной административный центр Ирландии, в период британского владычества — резиденция лорда-наместника, назначаемого английским правительством. Во время описываемых событий в нем размещались также казармы дублинского гарнизона и полицейское управление.