Цветы всегда молчат

Сухопарый старик с неожиданной в таком тщёдушном теле силой ударил по щеке миловидную молодую женщину. Его глаза гневно сверкали.

— Я думал, что вырастил свою дочь порядочной, а она оказалась — продажной девкой! Я вернулся из дальней поездки — и что вижу: выродка, бастарда? — он кивнул в сторону двухлетнего мальчика со слишком взрослыми ярко-синими глазами. Ребёнок жался к матери, но испуга на его пытливом личике не было.

Женщина, невысокая и тоненькая, как стебелёк цветка, вздёрнула подбородок и бросила старику яростно:

— Я уже давно совершеннолетняя и могу сама решать свою судьбу, а вы, папенька, если так переживали за репутацию семьи, могли бы не бросать нас с матерью в момент, когда мы остро нуждались. Нам пришлось принять помощь совершенно чужого человека. Он был столь бескорыстен и столь хорош собой, а я прибывала в таком отчаянии — ведь мама едва ли не каждый день грозилась свести счёты с жизнью — что любовь к нему стала единственной отдушиной для меня.

— Эванджелин, побойся бога! Как ты смеешь рассказывать подобные мерзости своему отцу?!

— Мерзости?! Чувства вашей дочери — мерзость?! — голос молодой женщины полнился гневом, а глаза — злыми слезами.

Старик смерил её презрительным взглядом: несмотря на свой небольшой рост, выглядел он весьма внушительно и весь его чопорный вид вызывал почтение.

— Будь ты замужем — я бы и слова не сказал. Но где твой благодетель? Заделал тебе ребёнка и тю-тю? Хорош помощничек, ничего не скажешь…

— Вы не знаете, что он за человек! — Эванджелин трясло от ярости… — Он… он…

— Он — пшик! Ноль без палочки! — чеканя слоги, проговорили старик. — Но это и лучше… О нём никто не знает, кроме твоей спятившей мамаши, которой — и поделом! — самое место в Бедламе. Поэтому мы избавимся от этого позора Торндайков, — изогнутым подагрой пальцем он ткнул в мальчика, — среди которых отродясь не было бастардов, а тебя — снова на ярмарку невест. Ты ещё в самом цвету, а финансовое положение наше таково, что поправить его можно только удачным браком.

Эти слова заставили женщину сначала побледнеть, потом её светлая кожа пошла некрасивыми красными пятнами. Эванджелин наклонилась, обняла сына, поцеловала его, а потом, гордо выпрямившись и сверкая глазами, проговорила:

— Кажется, вы не слышали меня, отец! Мне уже двадцать пять! Я — немаленькая! Я сама решу, когда и за кого мне выходить замуж, и уж точно не позволю никому прикоснуться к моему ребёнку!

— Вот как! Дерзить мне вздумала! Не позволю! — и, замахнувшись, было, старик вдруг остановился, вперив взгляд в нежеланного внука. С неожиданной для такого столь пожилого человека прытью он подскочил к мальчику, и прежде, чем мать успела кинуться и защитить, схватил того и поднял за руку в воздух. Ребёнок зашёлся в крике. — Никому не позволишь?! Как же! — он захохотал, как безумный или как дьявол, и, трухнув мальчонку, будто тот был тряпичной куклой, ринулся к окну. Комната, где всё происходило, располагалась на третьем этаже огромного особняка. Поэтому он, распахнув рамы и поставив визжащего и брыкающегося ребёнка на подоконник, торжествующе взглянул на дочь: — Я вышвырну этого псёнка вон прямо сейчас. От него только мокрое место останется. И ты!.. Ты, дура, ничего мне не сделаешь! — и, запрокинув голову, вновь полоумно рассмеялся.

— Ошибаешься, ты сильно ошибаешься! — теперь голос женщины дрожал, как пространство вокруг неё. Хрупкую фигурку окутало яркое сияние. — Очень даже сделаю, потому что у меня есть оружие, которого ты не учёл, — ярость матери! А ещё — ты угадал: я — в цвету, и я — Роза, Цветок Богини.

— Что за бред ты мне тут несёшь? — взвился старый Торндайк. — Лучше о своём чаде подумай!

— Я как раз о нем и думаю! — и зашептала что-то, отчего воздух вокруг начал потрескивать, а волосы её, вставшие дыбом, заискрились. Из этого света, будто сами, сделались шипы и развернулись остриями в сторону примолкшего и испугавшегося мужчины. — И ты, ничтожный смерд, узришь моё Цветение!

Ослепительно полыхнул свет, и сотни клинков разом вонзились в тело старика. Но у Эванджелин не было жалости к нему: переступив через бьющееся в конвульсиях отца, она похватала сына и прижала к себе.

— Сынок, дорогой, я никому больше не позволю обидеть тебя! — исступленно шептала она, и ребёнок, переставший плакать и затиший, сейчас гладил её и успокаивал:

— Мамуля, нинадя! Нинадя!

— Да, сынок, да, мой милый Ричард! Не буду! — она взяла его на руки и побежала к двери. — Мы уйдём из этого проклятого дома! Далеко! И всегда-всегда будем вместе!..

***

Замок Берри Помрой близь Тотнесса, Девон, 1878 год

… Скрижаль захлопнулась, изображение, окружавшее зрителей со всех сторон, из-за чего казалось, что они сами находятся в гуще событий, исчезло, и невольные свидетели почувствовали стали переводить дух.