Гудериан

Этот переход, главным образом, зависит от того, как его профинансируют русские. Дивизия запретила переход отдельных подразделений. Обеспечить удовлетворение законных требований сможет лишь организованный переход всей дивизии. Если к русским уходят офицеры и солдаты в индивидуальном порядке, то делают это на свой страх и риск… Антанта настаивает на скорейшей по возможности эвакуации немецких войск из прибалтийских государств и настойчиво ставит этот вопрос на различных дискуссиях… Англичане опасаются реорганизации Германии в прибалтийских государствах и аннулирования Версальского договора, которое может последовать за этим. Верховное командование уже распорядилось начать эвакуацию…»

Меморандум произвел на Бишоффа сильное впечатление, потому что выражал его собственные взгляды. И все же подобные убеждения вряд ли приличествовали беспристрастному штабному офицеру, посланному Сектой, чтобы держать в узде Железную дивизию. Личное предпочтение Гудериана, несомненно, формировалось под влиянием политической обстановки, вызывавшей тревогу у многих немецких офицеров, стоявших на той же идейной почве. Бишофф заметил, что у него нет никакого желания просить у правительства «так называемой Веймарской коалиции» чего-либо невозможного. «Даже если это правительство не может открыто идентифицировать себя с нами… Это означает, что оно действительно должно работать против нас или ставить нам палки в колеса». Однако, подобно Микоберу, он, Гудериан и остальные ожидали, что произойдут какие-то невероятные события, которые в корне изменят ситуацию в их пользу, ожидали даже тогда, когда уже пришел приказ о начале поэтапной эвакуации. Первые подразделения должны были отправиться в Германию 23 августа.

«Я ехал с капитаном Гудерианом, – писал Бишофф, – …все еще надеясь, что поступит приказ, отменяющий действие предыдущего. Когда я встал перед строем солдат, увидел в их глазах и опасение, что дело зашло слишком далеко, и надежду, что случится чудо и все изменится в противоположную сторону, все мои сомнения отпали. Я был убежден, меня поддержит вся дивизия».

Бишофф отказался начать погрузку войск и призвал их остаться. Солдаты с воодушевлением отреагировали на его обращение, даже отпраздновали это событие факельным шествием – кульминационный момент в переживаниях Гудериана, встряска для всей его нервной системы. 26 июля он ответил на письмо, в котором Гретель упрекнула его в равнодушии к ней и детям. «Чтобы успокоиться и избавиться от этих эмоциональных потрясений, мне нужен мир и покой где-нибудь в глухом лесу, подальше от работы. Эмоции будоражат нервы до такой степени, что начинаешь сходить с ума. Ты должна в очередной раз излечить меня. Я знаю, через несколько дней так и будет». Но в том же письме он спрашивал: «Найдется ли человек, который осмелится совершить хотя бы один поступок, достойный мужчины?» Из его меморандума и других обращений те, кто находился в Бартенштейне, поняли, что Гудериан поддерживал Секта не до конца, хотя Сект в тот момент оправлялся от последнего инфаркта, на время выведшего его из строя. 27 августа он написал Гретель о том, что он пережил 23 августа: «Моя самая дорогая женщина…» – и рассказал о тех муках, которые испытывал: «Мне пришлось принять самое трудное в моей жизни решение и сделать шаг, чреватый последствиями. Пусть господь дарует нам успех. Мы действовали из лучших побуждений, исходя из интересов нашей страны и нашего народа». Письмо завершалось так: «Все висит на волоске, я нахожусь на грани нервного срыва. Положение отчаянное, однако настроение в войсках превосходное, почти как в 1914 году». Гудериан сделал выбор в пользу организации, не имевшей приоритетного права на его лояльность, и тем самым поставил на карту всю свою карьеру. Это решение могло иметь самые печальные последствия, если бы начальство Гудериана в Бартенштейне не размышляло над теми же проблемами. Всемогущий германский генеральный штаб продемонстрировал свое сострадание к молодому штабному офицеру, чьи способности получили высокую оценку3. Гудериан был срочно отозван в Бартенштейн и в дальнейшем его и близко не подпускали к Железной дивизии. Очевидно, кто-то на достаточно высоком уровне – скорее всего, этим «кто-то» был полковник Гейе, через несколько лет ставший главнокомандующим, – здраво рассудил: Гудериану нужно дать время, чтобы улеглись страсти, бушевавшие в его душе, и импульсивная сторона его характера, восставшая против несправедливости и ущемления интересов военнослужащих, вошла в рамки дисциплины, органично присущей офицеру генерального штаба. Однако увлечение Гудериана политикой и податливость к соблазнам экстремизма ознаменовали важную фазу в развитии его личности. Если исходить из правил прусского дисциплинарного кодекса, то налицо имелось его нарушение: Гудериан оспаривал уже принятое решение, ослушался приказа, его карьера чуть было не потерпела крах, которого все же удалось избежать. Болезненный опыт, который, однако, показал – при наличии оснований, которые кажутся вескими, правила могут быть нарушены.

Пути армии, возглавляемой Сектом и существующей в рамках, разрешенных Версальским договором, и рыцарей удачи из Добровольческого корпуса, продолжавших сопротивление и вскоре трансформировавшихся в силы, ставшие авангардом нацизма, разошлись. В Бартенштейне Гудериан упорно продолжал подвергать себя риску, отстаивая интересы Железной дивизии. Однако это формирование, лишенное всякой поддержки извне, как и утверждала с самого начала Гретель, было обречено. 27 августа Гудериан пессимистически писал, что не питает никаких надежд остаться в генеральном штабе, численность которого сократили до 120 офицеров, или получить должность в пограничных силах, но уже 31 августа оптимизм возродился, о чем свидетельствуют следующие строки письма: «Вплоть до настоящего времени события в Курляндии развивались в направлении, благоприятном для дислоцированных там войск, которые вполне могут добиться желаемых результатов – т. е. разрешения обосноваться там на жительство, продолжения борьбы с большевизмом и существования национальных сил, способных к самоусовершенствованию. Было бы очень неплохо, если бы во главе войск остался граф Гольц, превосходный военачальник, обладающей незаурядными качествами дипломата и широтой взгляда».

Это письмо – еще одна иллюстрация политической близорукости Гудериана, неспособности правильно оценивать политические факторы и предвидеть развитие политической обстановки – недостаток, который время так и не излечит. 15 сентября он еще мог ободрять Бишоффа: «…Правительство, министерства обороны и иностранных дел не бросят Железную дивизию и другие войска в Балтийских государствах на произвол судьбы». Однако вскоре это убеждение, не соответствующее реальности, развеялось, а собственные позиции Гудериана пошатнулись. Он верил в то, что ему говорили, и не смог проанализировать расстановку политических сил. Численность Добровольческого корпуса стала резко падать, так как все больше солдат, разочаровавшись в деле, которому служили, уезжали на родину, а силы противников, наоборот, возросли, поражение стало неизбежным. В октябре германские войска были разбиты, и дальнейшая поддержка Добровольческого корпуса со стороны немецкого посольства, оказываемая как по официальным, так и по неофициальным каналам, стала бессмысленной.

В конце сентября Гудериана сняли с его должности. Он написал Гретель: «…Пожалуйста, помни, что теперь я погрузился в одиночество». Его направили в место, которое можно было назвать политическим захолустьем, в 10-ю бригаду рейхсвера, расквартированную в Ганновере. Затем, в январе 1920 года, ему предоставили возможность сменить род деятельности, переведя со штабной должности на строевую. Он был назначен командиром роты 10-го егерского батальона, того самого, где начиналась его служба. Будущее представлялось ему в мрачном свете. В «Воспоминаниях солдата» говорится, что он оставил генеральный штаб «…при не самых лучших обстоятельствах». И действительно, над ним явно сгущались тучи! Гудериан отведал хмельного вина идеологического национализма, нашел его соблазнительным, но теперь бокал с этим вином отняли от его губ. Трезвый и респектабельный офицерский корпус, задачей которого было возрождение стабильности и традиционного порядка в Германии, удержал его в своих рядах и, таким образом, заставил сойти с пути к самоуничтожению, по которому двигался Добровольческий корпус. Это устранение от горячих политических контактов оказалось эффективным, если не абсолютным. Почти не приходится сомневаться, что удаление с должности в генеральном штабе явилось для него жестоким и надолго запомнившимся ударом. В будущем всякий раз, когда Гудериан подвергался даже умеренному политическому давлению, он реагировал подобно собаке с рефлексом Павлова и сопротивлялся любым попыткам навязать ему какие бы то ни было политические обязательства, становясь в позу профессионального солдата, интересующегося только военными делами. И все же ему было свойственно хотя бы косвенно вмешиваться в вопросы, с его точки зрения имеющие первостепенное значение. Эту склонность Гудериан оправдывал высшей интерпретацией внутреннего смысла прусской дисциплины, и именно этой его склонности в будущем все более остерегались недружелюбно- настроенные коллеги. Он так и не смог до конца простить Секту роль, которую тот сыграл в санкционировании вывода войск из Прибалтики, несмотря на то, что на словах поддерживал фундаментальные принципы политического поведения Секта. Вскоре после Второй мировой войны в беседе с американцами Гудериан дал краткую характеристику Секта, которая в определенном отношении скорее открывала черты его собственного характера. Сект, сказал он, «…был осторожной, склонной к размышлению, хладнокровной и почти робкой личностью». Это место я выделил курсивом, поскольку с моей точки зрения утверждение уникально, так как отличается от последующей оценки Секта Гудерианом как «бесстрастно расчетливого». Оно расходится с мнением, которого единодушно придерживались германские генералы. Манштейн, старый товарищ Гудериана по Военной академии, служивший под командованием Секта как в военное, так и в мирное время, писал о «…внутреннем огне, который воодушевлял Секта, и о железной воле, сделавшей его вождем солдат».

3

Герман Балк, который в то время был близок к Гудериану, говорит, что Гудериана просто обязаны были зачислить в стотысячную армию, поскольку тот обладал сильным характером: «Он был как сжатая пружина».