Проклятие Индигирки

А Егора представить не могла. Он, казалось, в свои двадцать пять не понял, что нельзя объять необъятное, не знает меры своим силам. За все хватается очертя голову. Сплошные признаки медленного взросления. Возможно, виной тому работа в газете, с помощью которой он наивно полагает изменить жизнь. И между ними он хочет ясности, чтобы иметь надежный незыблемый островок. «Ну и что, – спрашивала она себя, – кто сказал, что путь к зрелости всегда прям. Со временем и у Егора разум угнездится с сердцем. Зато он не скрывает своей любви. С ним она чувствует себя почти счастливой. Это «почти» означало неопределенность: а любит ли она его?

Вся комната уже была залита ярким светом, солнце ласкало теплыми лучами лицо и открытую полную грудь, проникало сквозь смеженные ресницы. Не в силах больше сдерживаться, она улыбнулась, будто бы во сне, обняла Егора за шею, притянув к себе, и, услышав у уха его дыхание, почувствовав теплые ладони под спиной, отбросила руки на подушку и открыла глаза.

После обеда они решили погулять, а вечером поужинать в ресторане. Был субботний день, горожане разъехались по дачам. Август уже разбрызгал рыжую краску по листьям. Солнце грело не сильно, с мудрой добродушной усмешкой. В такое время город был красив, особенно его старая часть. Они прошли по тенистым аллеям большого зеленого парка к площадке, от которой берег круто обрывался к реке. Река темной лентой неторопливо катила свои воды далеко внизу. Противоположный берег поднимался полого, по нему змеилась и исчезала за зелеными холмами дорога. Справа от нее, окруженная густыми деревьями, склон украшала небольшая церквушка, с удивительно тонкой, стройной, словно девушка в белом платьице, колокольней.

– Вот оттуда они и ходили, – сказал Егор.

– Кто ходил? – не поняла Лида.

– Татары. Степь.

Шестьсот с лишним лет назад на месте парка гордо высилась крепость – пограничный форпост Московского княжества, до столицы которого отсюда неполные две сотни верст. Жил здесь в те времена еще тот народец. С деньгами расставался неохотно, за нос водил литовского князя. С его жалобы на горожан в Константинополь и начинается писанная городская история. Но сам город возник раньше, когда вокруг погуливали ордынцы хана Батыя, жгли, грабили окрестные поселения. Потом окрепшее Московское царство двинуло свои границы на запад, к «европам», куда предки наши стремились не только учиться щи ложкой хлебать, но и к морским просторам. Так и шли упрямо славяне во все четыре стороны света. К воде. К морям. К океанам.

В последнюю войну немцы здесь задержались лишь на пару месяцев, поэтому старый город, спроектированный Баженовым с Казаковым, сохранился и радует глаз, когда из-за крайних сосен с дороги, идущей сквозь сосновый бор, внезапно, в одно мгновение распахивается перед путником на высоком холме. Всем хорош город, да только жить в нем Егор Перелыгин не хотел.

Возможно, потому, что весь он был пронизан блестящей, милой, но провинциальной историей. Возможно, потому, что не по своей воле здесь оказались перед войной его мать и бабушка, а по предписанию на поселение после ссыльных скитаний по Беломорью и Казахстану, маме тогда только-только стукнуло шестнадцать. До тридцать седьмого они жили в Ленинграде рядом с Зимним дворцом, на Галерной, ее продолжали так называть по старинке вместо Красной. Дед Егора – крупный спец в области связи, из «бывших», полковник, знал много и многих, а еще имел сбежавшего в семнадцатом в Канаду отца, литовца по происхождению, и по тем мрачным временам был обречен.

Но, сложись судьба иначе, все они, наверно, оказались бы в блокаде. А если тогда все закончилось бы хорошо, через пять лет после войны никакого Егора на свете не было бы. Появились бы в разных местах какие-нибудь два по пол-Егора, а может, и не два, и не Егора, а, к примеру, Маша и Даша.

Ему хотелось в Москву, особенно после учебы в университете. Хотелось в большую газету, и он верил: в конце концов так и будет. Но о планах своих суеверно помалкивал.

Они еще немного постояли на площадке, рассматривая заречные дали, и пошли погулять по парку. Перелыгин молчал, и Лида принялась его тормошить:

– Не пойму, мы идем по кладбищу? У тебя очень подходящее лицо. – Ее мигом посеревшие глаза смотрели прямо, требуя немедленного ответа.

– Мысли мои тяжелы, но непорочны, – улыбнулся Егор. – Соображаю, почему не могу почувствовать то время. Как ни стараюсь, не могу. Казалось бы, наша история, все из нее вышли, а людей не чувствую. Двадцатый век чувствую, девятнадцатый – еще куда ни шло, а дальше – темнота.

– В девятнадцатом люди, наверно, тоже плохо чувствовали живших тремя веками раньше.

«Какие странные вещи его занимают», – подумала Лида.

– Почему же мне понятна античность, Древний Рим?

– За две с лишним тысячи лет про те времена, мой дорогой, сложили немереное число бесподобно красивых легенд, – улыбнулась Лида.

– Вот! – воскликнул, оживляясь, Егор и полез в карман за сигаретами. – Вот! Поэтому важно успевать фиксировать все, что было на самом деле. Успевать! – Он поднял вверх указательный палец, подчеркивая особую значимость своих слов.

– Ты, кажется, журналист, а не историк.

– Мы описываем события, людей – из них складывается история. Историки, между прочим, все только запутывают.

– Не завидую я тому, кто по вашим газетам в историю сунется, – скривила рот Лида.

– Хамите, графиня.

– Ну-ну, не дуйтесь, поручик! – Лида обняла его за шею. – Журналистов с телячьими мозгами хватает. Думают лишь, как заработать побольше. Разве не так?

– Все об этом думают, – миролюбиво согласился Егор. – Он помолчал и вдруг заглянул ей в глаза: – А ты хочешь, чтобы я много зарабатывал? – Душа его замерла от неловкости вырвавшегося намека.

– Стоит над этим поразмыслить. – Лида чуть сильнее облокотилась на его руку.

Он так и не понял: то ли она мягко ободрила его, то ли подала знак ничего не объяснять.

Они проходили мимо летнего кафе.

– Давай посидим, – предложила Лида. Егор почувствовал, что она хочет снять недосказанность последних дней, и, уверяя себя, что лучше не сейчас, рано, нерешительно поплелся по ступенькам на открытую веранду.

Официантка в коротеньком белом фартучке принесла политые малиновым сиропом шарики пломбира в мельхиоровых вазочках, бутылку болгарского белого сухого вина, поставила тонкие стаканы, откупорила бутылку штопором, на веревочке, привязанной к фартуку. Егор разлил золотистый напиток. Ему захотелось разом осушить стакан, но он постеснялся, сделав небольшой глоток.

Как объяснить, что он с изумлением для себя продолжает жить словно в двух измерениях – с ней и без нее. Как объяснить это умной красивой женщине, которая почти каждый вечер ложится с тобой в постель. Женщины, особенно красивые, ужасные собственницы и эгоистки. Под ложечкой противно засосало. Он запил неприятное ощущение новым глотком. Что же ему делать, если он раздвоен и не чувствует уверенности. Как сказать, что его несет куда-то не туда и он наблюдает за собой, словно во сне, не в силах проснуться.

А ведь еще недавно все было иначе. Мечты исполнялись: сначала университет, потом газета. Ничего, что «молодежка», ничего, что гиблый сельский отдел. Его захватил интерес к неведомой раньше жизни. Он влюбился в деревню. С азартным любопытством всматривался в людей. Их историями полнились блокноты. Он уже собирался писать об этих людях, разумеется, самую правдивую книгу: о прошлом, о времени, когда о хлебе перестали говорить «мой» и впервые сказали «наш».

Но все менялось. Книга не ладилась, вылепить ее, как хотелось, из жизни не удавалось. Он мучился, падал духом. Когда писал для газеты, получалось ясно и складно, но настоящее не давалось в руки. Он сбегал в командировки в глухие деревни, водил неводы с мужиками, пил водку под уху, под разговоры у костра, и ему становилось легко. А потом все начиналось сначала. Официальная жизнь больше походила на витрину, за которой люди жили другой жизнью: радовались, страдали, любили, ненавидели, обманывали, гуляли, смеялись и плакали. Там была их правда. Но снаружи представлялось, что они вечно тверды и уверены в себе, никогда не колебались, не отступали, не сбегали, не сворачивали куда-нибудь, не знали сомнений, а глазам их открывалась жизнь несложная и бесповоротная, как голый коридор, где не о чем думать и нечего выбирать.