Страница 2 из 44
Амалазунта в своем культовом творчестве стала чем-то вроде Богоматери, девы Марии своему отцу. Дура, а сумела.
Она сильно изменилась: была амазонкой на коне, стала амазонкой на троне, была босой девчонкой, шлепавшей так, несмотря на запреты, по холодному полу дворца, стала царицей. Высокая, физически сильная, с белым лицом, никогда не знавшим и не узнавшим морщин и складок, гладким, с твердыми подкожными мышцами и малоразвитой мимикой; с белыми длинными волосами, висящими то сзади вдоль спины, то лежащими впереди, волнами, обтекая торчащие пружинистые груди; с энергичными, полными детородных сил, бедрами, длинными, широко шагающими под длинным платьем-колоколом и часто очень широко расставленными ногами, в золоте, в змеиных браслетах - так представляет она мировой общественности молодое готское государство.
Везде рты поразевали: вот это женщина, вот это да! Полная страсти, но не способная израсходовать ее всю нигде и ни в чем, всякий раз оставляя ее на донышке и всякий раз заставляя закипать вновь, она не находит утехи в постели и не нуждается в мужчинах. Аномалия - у нее в этом месте явно все атрофировано - тем лучше. Она не раскиснет в тоске и не предастся мечтам и вздохам в самое горячее время, когда нужно будет действовать. Государство - основной объект ее забот и силоприложений. Как когда-то училась скакать верхом и стрелять из лука, владеть мечом и пращой, плавать - теперь учится она ладить с сенаторами, обуздывать советников и не быть обманутой ими, держать на привязи многочисленную алчную родню, политическим тропам, искусству дипломатии.
Необходимость управлять не застала ее врасплох, но и сказать, что она подготовлена, тоже нельзя. Ее прямой, грубый, мужской ум просто не способен охватить всю пеструю мозаику политической жизни.
Внутренняя политика - какой-то кошмар. Она понимает, что каждый король предпочтет войну с врагами-соседями войне со своими подданными, каждый король будет заниматься внешней политикой, а внутреннюю, как самое темное, запутанное и неблагодарное дело, предоставит какому-нибудь из своих сатрапов, попреданней и побеспринципней.
Легко убить врагов, вот подданных попробуй убей. Ей по старой привычке легче подстрелить гуся, летящего в небе, чем узнать на государственном - совете, какой из ее подданных враг и что он, если так, замыслил.
Недоверчиво и зло смотрит она на своих помощников управителей, наместников, казначеев, собравшихся в зале для решения очередного вопроса, - так который из них? Всюду преданные, искренние лица - вранье!
Верить нельзя, лучше не верить и ошибаться, чем верить и ошибаться. В первом случае слетит чужая голова, во втором - собственная.
Вон тот парень, кажется, большой плут, и глазки бегают, бегают глазки. Только на минутку выходит она в боковую дверь, а у парня, едва совет заканчивается, уже засажен кол между ягодиц.
Если заговора не было, все ж таки необходимо внушить всем: был заговор, и она предупредила его своей проницательностью. Пусть трухнет тот, у кого действительно что-то болтается в голове на ее счет.
Единственное, что она по-настоящему ценит и любит, и не для чего-то и с прагматической целью, а без всякой цели, ради любви, это ее сын Аталарих.
Сегодня он играет деревянными солдатами чуть меньше его самого, бьет их наотмашь деревянным же мечом - война царского сынка, война, но игрушечная; завтра ему читают философские трактаты в тенистом саду - уже настоящие, послезавтра он учится плаванию и верховой езде и рвется брать от жизни все, что может от нее взять молодой человек его положения.
За деревянными солдатиками следуют живые, за невинными удовольствиями - опасные упражнения, он уже на Марсовом поле среди юношей своего возраста, среди сынков готской и римской знати.
Здесь среди мечей и копий - так называемая военная демократия, власть сильного, когда она сильному принадлежит, кто бы он ни был, раз уж допущен сюда.
Под руководством опытного, покрытого шрамами воина изучают они движения в бою и учатся владеть оружием.
Наказания отменены, потому что тот, кто будет бояться плетки, не сможет преодолеть страха перед мечом и копьем.
Они дерутся, разбившись на пары, с равным себе, довольно воинственно и достаточно долго, чтобы утомиться, потом бегут в Тибр, вода которого поглощает жар их тел и сама становится горячей.
В воде проходят мгновения, послушна молодая знать командам старого рубаки, и вот они снова на берегу, в жаре, в пыли рубят друг друга по облегченным щитам тупыми облегченными, но очень тяжелыми для их рук мечами. Можно три раза увернуться от удара, пока такой отрок поднимет, прицелится и опустит меч, но им и это дается с огромным трудом. Пот льет с них на песок, челки на лбах скатываются в мелкие косички и висят до самых глаз; воздух голубой, густой и плотный с утра, словно вода, к полудню выгорает, выкипает, выцветает весь и делается чистый и прозрачный, как стекло, и они в хрупком стекле угнетенного воздуха, ослепленные собственным потом, учатся наносить удары и отвечать на них. Кто-то падает, кому-то плохо, и его уводят за руки в тень - ее здесь совсем немного, у кого-то под носом кровь, струится по шее, по голой груди и, растекаясь в два ручья по ногам, каплет с колен, у кого-то перед глазами желтые шары.
Они должны быть сильными, как те римляне, которые когда-то покорили мир.
Дядька-командир солеными шуточками подхлестывает, подстегивает их боевой дух. Он умеет держаться, этот старый солдат. Как всякая сильная, развившая до окончательного результата самое себя личность, он всегда прав. Надеется только на интуицию, ведет себя с сынками запросто, с подкупающей грубоватой простотой, с полной доверительностью во взгляде и всем своем существе. Он запросто может хлопнуть любого из них по груди или по животу и взамен получит только немую благодарность за внимание. Каждый из сражающихся на поле чувствует на себе его властный учительский взгляд. Он знает, что им нужно, этим парням, кто бы ни были их отцы. Им нужна слава воинов, а хотят они быть такими, как он сам.
- Вот ты можешь спать на земле? - спрашивает он наугад одного.
- Нет, а я могу. Вечером посмотрел вокруг себя: травинка, кустик, палочка - палочку сюда, соорудил, лег. Утром проснулся - самый счастливый человек.
Они стоят кольцом вокруг него, опустив мечи.
- А ты, если я скажу тебе провести ночь на земле, ты скажешь: он надо мной издевается. Или, с кем поспорить, кто быстрее до того столба и обратно: я или кто-нибудь из вас? Я, потому что я тренированный. Солдат неприхотлив. Поесть надо, а нет; увидел, змея ползет,- в рот змею. Головку свернул, на один палец от жала зажал, свернул и - оп - в рот. Варить - не надо варить, зачем? Я ел змей, когда воевал в Африке. Солдат на войне - это солдат на войне, а не здесь. Не думайте, что воевать вам придется на Марсовом поле, на сытый желудок. Теперь такого нет, когда можно было крикнуть, кончай мечами махать, пошли обедать, пообедали - снова воюют. Теперь солдат в шеренге стоит, смотрит на врага и ест, в доспехах спит, чтоб ночью врасплох не застали. Вот тэ-эк. На войне произойдет естественный отбор, выживет сильный, слабый погибнет. Родине нужны сильные и здоровые люди, такие, как я!
Вот он такой, этот дядька, без ложной скромности, без ложного стыда, молодцевато прыгает по песочку, играя израненной, изрубленной, но крепкой мускулатурой, выпячивая вперед свою грудь, объясняет детям цивилизации законы естественного отбора на войне. В бесхитростных словах старого рубаки вся философия всех философов от Фалеса до Сенеки: философия жизни.
- Сытые и ухоженные, смазанные благовониями, вы не должны раскиснуть в теплых ваннах и мягких постелях. Пусть наши политики заботятся о мире, мы, солдаты, всегда должны быть готовыми, - из его горла рвется пропаганда крови, - готовыми, когда грянет гром.
Солдат, если он есть, не может не быть агитатором войны. Таких слов они не услышат ни на каких занятиях. Эти слова прямой и неприкрытой потребности времени. Пусть кто-то обманывает где-то, а здесь, на Марсовом поле, нет места вранью. Неизвестно еще, какую судьбу им готовит Византия, что задумали франки.