Эпизоды одной давней войны

Эпизоды одной давней войны.

Римляне - больше не нация, римляне - больше не народ; вывеска, этикетка, наклейка, средство престижа, способ полюбоваться собой, выпялиться, выпендриться - вот что такое вся эта древняя культура.

Рим - это баня, помыв в бане, сам способ помыва, разврат, способ предаваться ему окольными путями, девки, тряпки, лесбиянство, оружие. Палатин, но не Палатин вещественный, Палатин вековой, Палатин - смысл, а Палатин картонный, опять наклейка, опять флажок, пришиваемый кое-куда.

Им это важнее всего - обертки, вывески, формальности. Та же небрежность - римская, то же снобирование - римское, та же манера вести себя, та же челка на лбу, мерцающая инфантильность интеллектуальных ищеек, наконец пригревшихся в мировой истории, прилипал на теле у чужих традиций.

Все чужое до последней степени. Конечно, есть и свое - фундаментик некоторый свой, но он накрывается покупным, добываемым, доставаемым, копированием. Кто-то тявкает про свой собственный путь, непохожий, самобытный. Это у гота-то! Тявкал, потому, как его уже заткнули, ему уже всю рожу расцарапали за такую наглую смелость.

Все с чужого плеча. Тога, плащ, меч, сама рукоять меча, поясок, безделица, последняя безделица - рисунок на пояске, выдают принадлежность, состоятельность, стиль, философские воззрения, разумеется, западные, лояльность, вальяжность, либеральность, лексическую культуру обладающего ими лица. Они способствуют знакомству, сближают между собой людей и, наоборот, делают пропасть непреодолимее.

Римский меч отличается от готского так же сильно, как один кусок железа может отличаться от другого куска, приспособленного к тому, чтобы им убивать, то есть почти никак, а едва оперившийся юнец бежит покупать именно римский меч - таков стиль. От стиля некуда деться. Эпоха родила стиль с тем, чтоб он, в конце концов, сел ей на голову и погонял ее, как хотел.

Расфуфыренный, цветастый, с метровыми павлиньими перьями римлянин - не римлянин, а гот. А подлинный деловой современный римлянин очень смахивает на провинциала своей непритязательностью. Но готы гонятся теперь уже именно за непритязательностью и тем безукоризненным и тонким вкусом, который тем дан с рождения, потеют, бьются и все никак не могут познать эту премудрость.

Они теперь сами себе смешны в перьях, они только копируют, они только, как Ахиллес, гонятся за черепахой: не успеют пробежать всего расстояния, как черепаха проползет чуть-чуть, и они снова в дураках.

Им надо бы усвоить основы, усвоить культуру до той глубины, до того зерна, почки, где начинается ее самовоспроизведение, чтоб больше не повторяться, не гнаться безутешным Ахиллесом за черепахой, а самовоспроизводиться, но не так, как они это делали раньше, как дикие готы, а на принципиально ином культурном уровне.

Задача недостижимая. Если готские племена не решат ее, хотя бы приблизительно, им нечего делать на земле, им можно уходить с нее назад, в мир теней. До сих пор они самовоспроизводились как готы, а самовоспитывались как римляне.

Кому нужен народ, потерявший себя?! До чего дожить: переспать с римлянкой - великая честь, многие женщины мечтают спать с римлянином. Готский повеса сообщает своей девчонке, что спал с римлянкой и та... старается!

Нужно и самовоспроизводиться и самовоспитываться в едином ключе национального достоинства, но пока не видно. Они победят этот Запад силой своих мечей, силой оружия, но они никогда не победят его нравственно, если будут комплексовать перед ним.

А они именно комплексуют. Морду набили и заискивают. В кулачном бою морду набили и спрашивают: так ли, дескать, сделали - глядя в самые набитые глазки: может, дескать, культура не та, не с той культурой били, дескать. «Нам с вашей культурой надо было бить вам морду, а не с нашей» - от всего сердца причем.

А те, естественно, пятятся: издевается вонючая скотина.

Вечный Запад остался вечным и после варваров. Он поглотил, он сожрал их. Он, побежденный ими, сожрал их.

Кое-кто из мудрецов пророчествует следующее. Запада не будет, готов не будет, будет среднее из Запада и готов, полное смешение и единство. Но это политическая провокация. Вожди не могут ей следовать, потому, как вождям надо сохранить самость их племен, иначе они сами перестанут быть вождями. Самость племен покоится на честолюбии их вождей.

Готам есть чего бояться; будущего и истории, они ее насытили, она их мачеха, они не знают, что у нее на уме, она их задушит, задавит, отравит, убьет.

Римлянам бояться нечего, римляне вечны, были и будут, побежденные, они победят тем, что пожрут своих победителей и после них еще сто таких, как они, и без всяких вождей, а собой, только собой, наклейками, этикетками, пылью в глаза, супержизнью, мишурой, пустячком, которому с дикой страстью завидует любой гот.

У них барьер, у них комплекс, у них пунктик, даже самые боевые и энергичные из них прозападниваются насквозь. Хорошенькая смесь римлянина с готом, этакий римлянин готской крови, этакая политическая душка, которая убьет, убьет, убьет свою самость и соотечественников.

Им стыдно быть готами, им быть бы какого угодно племени, только бы не этого. Запад всегда обойдется без них и не посмотрит, что они есть, они без Запада - никогда. Они физически убили Запад, а теперь убивают себя об него башкой - морально.

Великий Теодорих, основатель готского государства, умер. Он еще кое-как урезонивал страстишки, налаживал иную, новую жизнь, обживал страну. Новая жизнь стала старой.

Теодорих знал, когда ему умереть, каждый вождь должен знать, когда ему умереть, талант вождя в своевременности его смерти новая жизнь стала старой, и вот страсти закипают снова, и энергия, которая шла на устройство новой жизни, освобождается и бьет политические баклуши. Хотя работы непочатый край, все больше праздношатающихся, все больше дармоедов, сутенеров, хулиганов.

Теодориха зарыли, хотели бальзамировать, но зарыли, потом тайно отрыли, плюнули на него, вменив ему в вину несовершенство нынешних дел, до которых он не дожил, потом казнили плюнувших, обвинив их в святотатстве, и воцарило политическое безмолвие, под властью дочери Теодориха Амалазунты при ее маленьком сыне Аталарихе.

Железной рукой мужчины расправилась эта баба с оппозициями, умертвила одних, других выгнала вон, поставила памятник своему отцу и велела всем поклоняться ему как богу. Действительно, языческие римские боги спросом не пользуются, христианство хотя и пришло, да искажено, целиком не принято: опасно принимать целиком христианство с Византии, без земного наместника бога нельзя, решено: наместник бога - Теодорих, его личность - выше личностей всех императоров, включая Юлия Цезаря, потому, что они всего лишь императоры, а он вождь народа и основатель нового государства.

Памятник сделали ракушечный, непрочный, но большой и видный отовсюду.

Для Амалазунты память об отце превратилась в способ управлять разнузданным народом. Можно вцепиться в глотку тому, кто недалеко от трона, попробуй дотянись до того, кто на базаре распускает всякие сплетни, попробуй урезонь, обрежь язык. И если советник у трона твердо знает, что его шкурка будет продырявлена, как только в том возникнет государственная необходимость или даже проявится, хоть сколько-нибудь государственный интерес, торговец рыбой свято верит в несокрушимость демократии и ненаказуемость излагаемых его беззубым ртом охальных идей.

Мертвый Теодорих своим непререкаемым авторитетом человека, при жизни которого все шло как нельзя лучше, дотянется до нижних ракушечной статуей, дешевой, но видной отовсюду. Мертвый, он еще послужит, теперь ему можно приписывать любые идеи, говорил он их при жизни или не говорил - поверят.

Те верхние, Амалазунта в том числе, знают одного Теодориха подлинного, и теперь, приспосабливаясь к новым историческим ситуациям, по сути, мало считаются с его заветами, нижние на базаре, на улице в толпе знают другого: Теодориха Амалазунты, бога-сына.