Страница 17 из 44
Он поступит как недоверчивая старуха все на том же базаре: попробует ягодки у Теодата, попробует ягодки у Амалазунты. Кого кем прижать: Амалазунту Теодатом или Теодата Амалазунтой? Подойдет к Амалазунте с ягодками Теодата и поторгуется. Так, пожалуй, лучше.
- Ты все понял?
Очередной посланник натаскивается, как охотничья собака. Александр больше не едет, Александр отслужил, потерял нюх, пошел на задворки псарни, на почетный отдых, нужен другой человек. Вот он: некий Петр, ритор, по происхождению иллириец - Юстиниан листает личное дело,- родился в Фессалонике, умный - еще придется убедиться, мягкого характера - такой и нужен, болезненно переносит критику - гнать вон, обладает даром убеждения - звать сюда!
Смотрит в глаза, большие, круглые, чуть навыкате, чуть смазанные жирком, тронутые скользким блеском, черные. Проникающие, непроницаемые, но не отражают, а засасывают. За этими глазами, за их полушариями, есть по маленькой комнатке-исповедальне, где человеку перед зеркалом в обществе самого себя предлагают заниматься стриптизом, куда они с гипнотической настойчивостью приглашают Юстиниана; вздрагивает, отворачивается, решает в минуту: пойдет. Излагает экспозицию. Они должны не знать друг о друге, не должны быть спутанными друг с другом, эти двое. Сначала ему нужен гарантированный Теодат, потом пойманная в силки недорогая Амалазунта.
- Ты все понял?
Петр отвечает утвердительно, без смущения, неловкости перед собой, перед резкостью вопроса, в легком наигрыше, сияют черные полушария.
Юстиниан не любил риторов, не очень доверял им. Ритор - краснобай, человек пустой; пусть люди, занимающиеся этим делом, мнят о себе высоко, ставят свою профессию в разряд древнейших и важнейших, отмечают свою принадлежность к самым выдающимся мужам Периклу и Демосфену, нынче и сама профессия и ее носители сошли вместе с ней на нет. Петру не понадобится произносить речи, в конце концов, их можно прочесть по бумажке (здесь напишут), но - по пульсу в руке, по биению в венах уловить биение сердца, его тайные желания, в нужный момент предложить ему нужный соблазн, проинкрустировать его камушками соблазнов - ювелирное мастерство. А риторов он сам у себя развел, сам. Шавок, ратующих за укрепление державной власти, способных каждого покусать, кто встрянет, ищеек пропаганды с кусочком сердца, как от луны месяц. Его императорское полнолуние обернулось узеньким серпом для подданных.
Император тянет носом воздух, сопит, глубоко вздыхает: демократия - дело будущего или прошлого, а пока так. Неизвестно, как насчет идей, а насчет живота его режим - лучший из существующих ныне режимов и демократий. Его подданные более-менее сыты, со свинцовыми черепами, но с наполненными непереваренной жратвой желудками в отличие от италийцев, у которых в головах соборные башни, а в брюхе шаром покати. Брюхо - первей. Его подданным не до мыслей - они переваривают, а италийцы пусть себе бесятся, выдавая обыкновенный голод за энтузиазм самосознания, пусть гоняют своих правителей, как вшей,- они вполне заслужили.
Петру, как повод явиться, вручено и едет с ним официальное письмо к Амалазунте - длинная бодяга про Лилибей, последнее в их дутой переписке. Оно там уже ни к чему: Амалазунта никогда не узнает его содержания, не доживет.
Пощечина истории Юстиниану. Он в Константинополе думает: заправляет, держит вожжи, думает, Италия дышит по его указке, думает, скажи он ей «не дыши», она перестанет. Еще недавно мечтать не смел, а теперь играет в людей, как в куклы, забывая, что они даже под его контролем могут поступать по-своему.
Аталарих отравился рыбой и заболел. Повара, приготовившего блюдо, распяли. Квалифицировали как злоумышленника, рассудили: неделя жизни Аталариха больше, чем сто лет жизни его повара. Кто-то увидел плохие предзнаменования - казнили и его, чтоб не клеветал на владыку. У Аталариха стул жидкий и частый, воспаление кишечника, сильные боли в печени и в заднем проходе. Он ложит в штаны и катается по постели. Стаи врачей, советы, лекарства, диета, режим. Когда они уходят, зовет слугу, тот за виночерпия наливает, подносит чарку. Лучшее лекарство, дезинфицирующее средство, по мнению слуги, врачи до хорошего не доведут. Аталарих боится, как бы мать не подослала кого-нибудь отравить его, не принимает помощь врачей, зато доверяет своему малограмотному служке, который спаивает его и получает признательность.
Удивительно, но категорически противопоказанное при отравлениях вино приводит к хорошим результатам. Через неделю исхудавший, измучившийся от частого сидения на горшке (репетиция перед сидением на троне), несостоявшийся готский туз первый густой кал, вышедший из него, приветствовал так же, как рабочие металлургической промышленности первую плавку. Бегал и всем показывал. Все, кто видел, говорили: гениально. Врачей прогнали.
Врачи пожаловались Амалазунте и сообщили, что здоровье ее сына находится в большой опасности, временное улучшение ничего не значит, скрыт симптом, но сама болезнь прогрессирует.
Для Амалазунты сын, даже самый дрянной, повод иметь власть, не будет сына, кончен ее бал-маскарад - власти тоже не будет. Нужно продержаться, продержаться до ответа Юстиниана, до корабля, плывущего из Эпидамна в Равенну, чтоб снова послать его в Эпидамн, до того часа, который даст ей ее лучшую судьбу. К Аталариху посланы лучшие латинские врачи. Он должен выслушать их, их послала его мать.
Ах, мать - не желаю видеть! В нем сын оборачивается врачом ей и себе. Да она отравить его хочет - орет неузнаваемо визгливым голосом почти в бреду, лоб потный, температура.
Врачи врываются к нему насильно. У него дизентерия, по их общему мнению.
Что они там шепчут на их проклятой латыни, он не разбирает.
- Эй, говорите внятнее и без терминов, если можно.
- Без терминов нельзя, надо понять.
- Тогда гнать всех. Мордой об забор!
Входят слуги, теснят врачей, у постели перебранка. Его велено лечить насильно. Слуги, самые верные, тоже должны понять и помочь врачам справиться с капризами молодого человека.
- Меня велено травить насильно! - вопит из постели, из-за полога, Аталарих.
Все в замешательстве. Кто ему внушил такую ересь? Пусть он, раз не верит, посмотрит на свою мать, как она исхудала, заботясь о его здоровье, пусть она сама придет к нему и попросит. Хорошо, ладно, пусть. Он согласен, пусть сама приходит.
Амалазунта брезгует, возмущается: ни за что. Довольно ломать комедию, как ему не стыдно так опускаться. Он забыл, кто он, этот подонок, забыл, чья в нем кровь, как надо вести себя, как надо болеть, как переносить страдания и лишения. Он думает, раз ему немножко хуже, значит, все подстроено, все против него. Типичный мелкий эгоист.
- А что, ему так плохо?
- Долго не протянет.
Хорошо, раз он не доверяет ей, своей матери, пусть готские старейшины возьмутся за него, они в нем тоже заинтересованы. Пусть придут к нему всей толпой, на колени встанут перед кроватью, если нужно, протянут к нему руки, как к своей надежде.
Но кому он нужен, кому нужен больной позорной болезнью, исхудавший, обессиленный дутый правитель в стране, где наслоения веков, целые пласты культуры, государственных устройств, институтов права - все взрывается, рушится, извергается вулканом, расплавляется в горне нового времени и лавой течет по ногам современников, обугливая их до колен?! Если его спасти, он-то сам кого-нибудь спасет? И никто не протянет к нему руки.
Старейшины отказываются от унизительного ходаковства (ходачества) к дристуну. Если Амалазунте не надо уговаривать ублюдка принимать пилюли, им тем более не надо. Они выберут себе подостойнее. Приходится отказываться от потомственной крови, раз кровь гнилая. Выборы, по совести, должны уже быть давно, как только стало ясно, что Аталарих к правлению не способен хотя бы в силу его жизненных ориентаций, они задерживаются лишь по формальным правовым нормам и не могут начаться раньше, чем... гм... Аталариха не станет. А все идет к тому.