Страница 93 из 97
Значит, мы нужны друг другу?
Это тоже вопрос. Мы нужны друг другу постольку, поскольку каждый из нас в отдельности взвыл бы от одиночества и, может быть, вскрыл себе вены, чтоб испачкать, испоганить своей кровью стерильно-чистое белье в мотеле, вымазать его лакированные стены, прожечь нашей ядовитой желчью эти розовые пушистые ковры, такие мягкие, такие удобные, глушащие любой звук, что кажется, ты не живой, а призрак, летающий по клетке. Очень удобной клетке. С белоснежной эмалевой ванной, хромированными кранами и душем, с пластиковой занавеской в неживых цветочках, с мертвым светом из-под элегантных, не утруждающих глаз матовых плафонов. С вечно закрытым окном на всю стену и уныло гудящим кондиционером. Дающим в любую погоду ровную прохладу, до несносности ровную, как компресс на воспаленном лбу. Эта прохлада пахнет синтетикой и лекарством.
По всей Америке, от побережья до побережья, в тысячах одинаковых мотелей, в миллионах одинаковых комнат ложатся в одинаковые кровати, предварительно помывшись одинаковым мылом с одним и тем же клеймом на обертках и тем же клеймом на до безобразия чистых махровых полотенцах, которые сложены в ванной высокой стопкой, втрое превышающей каждодневную потребность нормального человека, совсем неодинаковые люди, все стремление которых — тоже стать одинаковыми.
Моя любимая страна избыточного изобилия уже вывела инкубаторный экземпляр среднего американца. Эта биологическая особь — и он и она — имеет свой первый признак: избыточный вес. Шире нормального зад, тяжелые бедра, бесследно растворившуюся талию. Диеты, режимы, оздоровительные клубы — пустой треп, помогающий убивать праздную скуку, и рай для шарлатанов с медицинскими дипломами, стригущих купоны с доверчивых и тупых толстозадых баранов, одетых в брюки независимо от пола.
— Следите за своим весом! — главный лозунг Америки, ее хрюкающий стон.
Где-то на планете истошно, придушенно кричат:
— Свобода, равенство, братство!
Где-то, не совсем искренне, но все же с завидным вдохновением требуют, не знаю у кого:
— Миру мир!
Или же пытаются уговорить самих себя, что:
— Человек человеку — друг, товарищ и брат.
— Следите за своим весом, — с одышкой, астматически отдувается Америка. Цитадель свободного мира. Сладкая приманка, недосягаемая мечта остального человечества, лишенного благословенного американского гражданства.
Это очень похоже на анекдот, рассказанный мне Олегом на автостраде, когда он развлекал меня в машине, не давая уснуть за рулем.
Согласно марксистскому учению, вся история человечества делится на пять формаций:
Первобытнообщинный строй.
Рабовладельческий строй.
Феодальный строй.
Капиталистический строй.
И наконец, социализм, как венец прогресса.
В исторической перспективе каждая последующая формация была, естественно, прогрессивнее предыдущей, и поэтому для людей, скажем, капиталистического общества социализм является светлой мечтой, за осуществление которой борются лучшие сыны человечества.
Русские уже пребывают в нирване осуществленной мечты человечества и из своего социалистического рая, забранного решетками и колючей проволокой, зубоскалят очень зло. Едкий, талантливый народ.
Так о чем же анекдот? Я, к сожалению, слишком растянула вступление. Но ведь мы люди другой планеты, и, чтоб понять юмор с того света, надо кое-что предварительно объяснить среднему американцу, все представления которого о России сводятся к тому, что там пьют чай из самовара, катаются на тройках и играют на таких банджо, именуемых «балалайка».
Олег и меня считает таким средним американцем и долго внушал мне, что в России уже давно предпочитают кофе, а не чай. И прежде всего хороший «эспрессо» или кофе по-турецки, а не американское пойло для коров. Самовар, при всем желании, купить невозможно. Их продают только иностранным туристам за твердую конвертируемую валюту. Троек нет и в помине. Их держат несколько штук, чтоб покатать заезжих гостей. За валюту. И балалайки покупают только иностранцы, чтоб удивить дома своих соседей, а русскому, приплати, он ее не возьмет. Ему подавай японский транзистор «Сони» и стереопластинку с воплями «битлзов». Конечно, из-под полы, на черном рынке.
Да, так о чем же анекдот?
Первобытнообщинный строй.
В каменной пещере, уютно декорированной шкурой мамонта, Она, в набедренной повязке, у очага добывает огонь трением, а Он каменным топориком высекает на стене слова лозунга «Да здравствует рабовладельческий строй — светлая мечта человечества».
Мы, американцы, достигли предела человеческих мечтаний. Мы страна Макдональдов и Хоувард Джонсонов. Мы пьем самый невкусный кофе в мире, гастрономические изыски рафинированного человечества увенчались у нас гамбургерами, рассчитанными на верблюжьи желудки, и сахариновым порошком «Свит ин лоу».
Мы производим больше всех продуктов, а едим дерьмо, без вкуса и с минимальным количеством калорий.
Вот мы сидим с Олегом в кафетерии при мотеле и поедаем это дерьмо. Пьем жуткий кофе, жуем мочало — гамбургер. На высоких хромированных стульях у стойки десяток американцев, как и мы, соскочивших с автострады переспать ночку и завтра снова сесть в свои автомобили, жуют то же самое, безо всякого выражения на лицах. Я когда-то была на молочной ферме в Мичигане и видела автоматическое кормление коров. К каждой морде насыпали одинаковый рацион концентрата, и морды меланхолично жевали и отличались друг от друга размером и формой белых пятен на черном фоне. Наши соседи по кафе отличались цветом и размером клеток на брюках.
Комнаты в мотеле, как стойла для коров, разнятся лишь номером на дверях, выходящих солдатским строем на асфальтовый плац, где против каждой двери прилег отдохнуть автомобиль обладателя комнаты.
Мы ушли из кафе с неприятной тяжестью в желудках и оскоминой на зубах. В своей комнате поспешно приняли душ. Каждый по отдельности. Какая-то все еще стоящая между нами неловкость не позволяет нам мыться вместе. Хотя в постели мы лежим обнаженные, сбросив простыни, и без всякого стеснения рассматриваем друг друга и касаемся пальцами самых интимных мест.
В комнате, как и во всех мотелях, цветной телевизор и обязательная Библия с крестом на темной обложке. Библия лежит на телевизоре. Телевизор включен, но без звука. На экране то и дело стреляют, то и дело кто-то крупным планом демонстрирует нам предсмертную агонию на своем лице. Мы звук убрали, слишком много крика и грохота, а изображение оставили. Это действует даже успокаивающе, когда видишь беззвучные страсти. Только, как муха, бьющаяся об стекло, жужжит кондиционер, охлаждая наши взмокшие от любовных страстей тела.
Наши страсти тоже беззвучны. Он сгреб меня под себя без единого слова, и я не издала ни звука, ни вздоха, пока он возился на мне, сосредоточенный и угрюмый, как ученый математик на кафедре.
Мы оба не испытали никакой радости. Словно выполнили обязательный и нудный ритуал. Только опустошение добавилось к нашей дорожной усталости.
Мы лежим голые в смятой постели, раскинув циркулем ноги, и мизинец моей левой ноги касается мизинца его правой ноги. Вот и все общение.
На экране телевизора блондин-красавчик в ковбойской шляпе душит брюнета-красавчика с индейским пером на голове. Без звука. Как и подобает мужчинам. Это мы их сделали мужчинами, выключив звук.
Мы видим друг друга в большом зеркале на стене. Удобно. Не нужно поворачивать голову.
У Олега рыхлое, стареющее тело и седина на груди. Я вдвое моложе, и моя безволосая кожа гладкая, без лишней капли жира под ней, и обе груди, небольшие, но крепкие, с длинными сосками, даже когда я лежу на спине, не опадают, как блины, а стоят твердо, как солдаты на посту. Что они сторожат?
— Тебе не кажется, — нарушила я неприятно долгое молчание, — что наша кровать напоминает двуспальный гроб?
Он усмехнулся и, помедлив, продолжил за меня:
— А весь мир — бесконечное кладбище, где одни уж управились и тихо лежат под надгробным камнем, а другие все еще бродят, как призраки, ищут незанятого места между могил.