Таволга

Куница — редкий подарок охотнику. Встреч с ней немного бывает. Каждая запоминается…

Лучи пронизывают хвойную сутемень — яркие пятна на податливом мху. Путаюсь в еловом буреломе, того и гляди ноги вывихнешь. Гортанный ропот — выбуривают истоки горной речки. Вода студеная, лилово-туманная в вечной тени. Замшелые стволы вкривь и вкось. Валит усталость. Леший меня занес. Скинул мешок и повалился в прохладные мхи.

Таких гиблых мест человек не чтит. Грибов, ягод мало, гнусу полно. Но пройдут первые заморозки, отсеют осенние ситнички, и наступит тихая благодать. И хороши станут в это время глухие ельники.

Лесовик глуповат и забывчив, пасет солнечных зайчиков на мягком мху. «Тень-тень-тень», — счет ведет на свой лад и сбивается. Котомка худая: трусит золотой хвоей, сыплет клюквенный бисер, ронит лист-багрян. Колокольчиком сладкоголосым синичка позванивает. На талинке качается аляпка — речной воробей — задумчивая птица. «Тень-тень-тень…» Опять сбился со счета. А вот тебе, чтоб не подслушивал — и повел рукой лесовик: марь в глазах, потекла усталость по жилам, разнежилось тело, смежились веки.

Пролетела сойка, уронила лазорево перо — голубыми кругами пошло. Лисица махнула огненным хвостом. Пал сокол и рассыпался ярью. Косач-лирохвост приосанился, — и пошел по лесу перелив бубенчатый. Высунулась острая мордочка — круглые ушки, острые зубки, повела носом в одну, в другую сторону, сиз-туман в глазах. Вытянулась струной, расстелилась платом дорогим. Махнул лирохвост крылом, да и был таков…

Капля сорвалась с ветки да по носу мне. Открыл глаза.

Небо синее, хвоя темная, белый мох. Вверх-вниз, вверх-вниз, не бежит, не летит, а перетекает плавно, повторяя невидимый узор, куница — золотая грудка.

Ах, как хорошо! В балете разве, да и то изредка, такое можно увидеть. Все дальше и дальше прошивает узор на темной ткани урмана. Ушла.

Досады нет. Радостная грусть — старости первый стук.

НЕБОЛЬШАЯ ПОВЕСТЬ О БОЛЬШОЙ ПТИЦЕ

Как же это, друзья?

Человек глядит на вишни в цвету,

А на поясе длинный меч!

Искристым утром, в изломе месяца Травы, он вывелся под старой елью, на толще прелой хвои, скупо устланной рыжими перьями.

Проклюнулся первым и успел обсохнуть, пока его братья и сестры выпрастывались из скорлупы. Когда же земля задымилась испариной, Старка вывела их из духоты хвойного полога. Три с половиной недели, большей частью прохладных, с дождями, истощили ее. Боясь застудить кладку, выходила ненадолго перехватить листьев брусничника, вершинок чистотела, почек дудника. Торопливо возвращалась, опять терпеливо сидела, поправляя под собой то или иное яйцо.

Но вот истек последний день ожидания. Вывелись все десять. Измученная долгим сидением, теперь она была довольна, и зеленый мир плыл в зыбком мареве.

Солнце ярило, гнало зелень в рост, развязывало бутоны, распускало языки птичьему народу и прочую мелюзгу поощряло скрипеть, жудеть, стрекотать.

Лес кормил и укрывал от опасностей, но он же таил многие беды. Знала Старка, что к месяцу Желтых Лиственниц от ее выводка едва ли останется половина, и боязнь за детей не покидала ее.

Но вот в лесу наступил тихий час, и Старка успокоилась. Сохатый в тени густых елей опустил вислогубую морду и дремал. Рысь растянулась на горячем каменном выступе, обняв лапой спящего рысенка.

В лагунку, образованную изгибом ручья, забрел медведь, повалялся во взмученной воде, выходить раздумал и лег. Подлетел кулик, поискал что-то возле и замер, подняв одну ногу. На медвежий нос сел слепень. Медведь щелкнул зубами, почавкал и прикрыл нос лапой. В воздухе стоял звон — это был час насекомых.

Вдруг проверещала сойка, но не во сне, не по пустому делу, а тревожно, предупреждающе. Кулик опустил поджатую ногу, пискнул и улетел с криком к небольшому болотцу за ручьем. Медведь приподнял голову, потянул носом, встал и проворно покинул лужу. Рысь прихватила пастью детеныша и тенью скользнула в каменную расщелину. Лось повел ухом.

Старка вытянула шею. Тревога передалась птенцам, и они замерли. Шуршала трава. Страх гнул шею. Старка вжималась в траву, втягивая голову. Так нередко она отсиживалась в прежние времена. Все сильнее шумела трава. Послышались шаги и прерывистое дыхание. Качнулись колпачки наперстянки. Страх вытолкнул птицу — она прянула и потянула над травой. Дымчатый пес — уши торчком, хвост калачиком — с визгом кинулся за ней. Старка взмыла и ушла из виду. Пес метался и обидчиво взлаивал.

Она выдразнила собаку, но там остался Человек…

Птенцы слышали шаги, неторопливые и осторожные. Вверху, над лапчатым лабазником, показалось нечто большое и неуклюжее.

Человек наблюдал, как цыплята, едва обсохшие, изо всей мочи помогая себе крылышками, ковыляли в разные стороны. Один пробирался через стебли прямо к Человеку. Уткнулся в носок сапога и, видимо, решив, что укрылся надежно, затих и стал похож на охристый, в темных пестринах, листок.

Человек накрыл его ладонью, взял в горсть и поднес к лицу. Глухаренок еще не знал страха. Он смотрел в лицо Человека — оно ему не нравилось: бесперое, с тупым мягким клювом.

— Попался! — улыбнулся Человек. — Испугался собаки? Да, братец, с ней шутки плохи. Что прижух? Вырастешь — черным будешь. Черный глухарь, Кара-Суер — как тебе нравится? Ну-ну, ступай себе, да смотри, не попадайся осенью…

Человек бережно опустил копаленка на теплую, пахнущую сырой травой землю и пошел было прочь от этого места, да оглянулся. Птенец, загребая крылышками, бежал следом.

— Э-э, да ты, по всему видать, компанейский мужик, — и Человек покачал головой, — однако не дело задумал. Не торопись, придет твое время, — и прибавил шагу.

Когда солнце спустилось к опушке и жара спала, вернулась Старка. Распушила перья, распустила крылья и тихо поквохтала. Собрала цыплят, подправила их под собой, чтобы каждому сиделось удобно, и не шевелилась, пока они дремали. От каждого исходило тепло, вливалось в нее нежностью, наполняло тихой радостью. Она опять была счастлива.

На закате они зашевелились, стали просовывать головки между перьями. Она повела их кормить. Еды было вдосталь: комары, мелкие кузнечики, гусеницы, мягкая зелень. Цыплята склевывали мошек, тлей, перехватывали друг у друга личинок, суетились. Старка поощряла к поиску робких, призывала к благоразумию тех, кого не в меру заносило в сторону. Особенно тот, что вывелся первым и которого Человек назвал Кара-Суером, то есть черным глухарем, — требовал глаз да глаз.

По траве скользнула тень. На сухую березу свалился тетеревятник. Пока складывал крылья и осматривался, она укрыла малышей и затаилась. Ястреб все-таки заметил движение, насторожился и стал ждать — он когтил только летящую птицу. Ждал долго, но так ничего не высидел, снялся и бесшумно пропал в сумеречном лесу. Почти тут же резкий крик канюка заставил замереть. А как только сгустились сумерки, над еланью появилась сова: вертя глазастой башкой, взаривалась в траву. Во тьме неподалеку чем-то долго шуршал еж — этот тоже не прочь был бы перехватить пуховичка. Но вот ночь миновала, из-за горы снова выбралось солнце…

На десятый день птенцы вспархивали. И тут одного из них снял с ветки чеглок — он вывернулся из-за кустов внезапно. На другого вскоре напал горностай. А на исходе месяца Первых Ягод, в дождь-косохлест, намокшая копалушка запуталась в повители и не увернулась от зубов рыси.

Глухаренок Кара-Суер с той поры еще раз видел Человека. Это случилось на втором месяце его жизни, в жаркую пору, в самый зной, когда и осиновый лист не шелохнулся, травы отяжелели, пахло сосновой живицей и маслятами. На этот раз Человек был без собаки. После разлета выводка он остановился, отер изнанкой кепки мокрую голову и сказал: «А славные нынче выводки» — и ушел, высоко поднимая ноги, без шума. Глухаренку показалось, Человек боится птиц и старается быть ими не замеченным.