Таволга

Я никогда не задумывался над тем, что делают зимой кроты. Казалось, спят где-нибудь в укромном отнорке. А тут в середине декабря спускаюсь с горы по канатной дороге и вижу — по лыжной колее кто-то бежит. На белку не похож, но и не мышь. Подхожу ближе — крот. Ах, дурашка, раздавят ведь! Непременно раздавит первый же, кого канатка потащит в гору — колея укатанная, свернуть не сможет, и погибнет. Вон уж едут…

Взял его в руки. Лапы и хоботок розовые, и сам он весь чистенький, плотненький, лоснится — мужичок и мужичок после бани, чай пить да по душам поговорить.

Перевернул его на спину — недовольно хрюкает. Совершенно удивительный зверек. А лапы! Сколько ими он земли перегребет в неустанной заботе о корме. Они напоминают мне руки моего дяди Вани. Он тридцать лет отработал канавщиком в мартене. Когда приходил летом домой из цеха и садился на порог, то опущенные руки, широкие, как лопаты, походили на лапы крота.

— Давай-ка в лес правь, — советую.

Он зарывается, но не глубоко, и над ним поднимается валик. Бежит быстро и все норовит забрать в сторону, будто ему надо непременно вернуться. Что за неотложные дела? Не жалко бы, да ведь в колее — пропадет.

Пришлось отнести в лес, где земля не утоптана. Отпустил под куст. Ушел в снег, пошуршал мерзлым листом и затих.

Меня обгоняли лыжники. Падал мохнатый снег. Я шел домой и думал о том, как попадет крот в свой подземный город, побежит по его улицам, будет думать, что видел белый свет. А потом, поглощенный заботами, забудет о человеке, до которого ему нет дела, и который так легко мог погубить его.

ЧУЧЕЛО

Егор лежал на кровати, глядел в потолок на изломанную тень от глухариного чучела. Этого глухаря он добыл в верховьях Куваша, когда еще бегал по горам без устали. Тогда он шел крутым берегом, а внизу шумел на перекате Куваш. В горе один за другим раздалось восемь выстрелов. Так бьют, когда заяц мчит вдоль линии охотников, или глухарь летит над нею.

На сей раз был глухарь. Он валился с горы, не шевеля крыльями — так уходят смертельно раненные. На секунду вошел в меру, и Егор ударил из левого ствола. Поднял бородача и залюбовался: на взъерошенной шее трепетало каждое перышко. Подержал, кинул под ель, сел рядом, навалился на ствол, протянул ноги, чтобы отдыхали. Спешить было некуда, впереди два дня охоты. До вечера он думал ельниками подняться вверх по течению речки, где постоянно держались зайцы, затем пересечь гарь — там должны быть тетерева, перевалить хребет и заночевать в охотничьей избушке, а утром вдоль ключей пострелять рябчиков.

«Жестковат будет». — Егор прощупал тушку, вспомнил, как рады бывали дичи во время войны, мясо в доме — праздник. Теперь, чего доброго, ворчать начнут: то жесткое, то постное, то чередить лень. А его бы ощипать, опалить, вымочить в проточной воде, отварить да в жаровню — в сало с луком и перцем. Кто станет возиться, когда и магазинную курицу довести до ума недосуг. А мошник хорош! Может, из всего леса за сорок лет единственный такой и есть. Утром, небось, думал пожировать на клюкве — подмороженная отменна, а там на долгую зиму — лишь сосновая хвоя. Поклевать камешков у елового выворотня зарился, в пыли охлопать себя, пока погода стоит, а польют дожди, с тем и в холода уйдешь. Думал еще… Кто скажет, о чем он еще думал. Совсем немного до зимы не дотянул. Дороги передуло бы, тропы перемело — поди достань по бездорожью.

В заводе раньше таких мыслей не было. «Старею, что ли?» — подумал Егор. Ничего не поделаешь, молодые годы не удержишь, как воду в пригоршне. Где они? В горах, по увалам прошли, вдоль речек и ключей, у костров под звездами, звонкими утренниками, безмолвными алыми закатами, тонкими льдинками в колеях прохрустели, прошумели палым листом, простучали знобкой дрожью. И скуп бывал лес к нему и щедр без меры, но никогда не хватал Егор лишнего, не рвал последнего.

Пора было подниматься и править по ельнику, но он все медлил. Захотелось чаю. Развел костер, заварил лабазника с душицей — не поглянулось. Выплеснул остатки, но и после этого вставать не захотелось. Когда же поднялся, опять раскатились по горам выстрелы. Постоял, повернулся и пошел прочь от матовой черноты ельников. И отяжелела с тех пор рука…

Егор лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что он поднимается в неведомую высь на самолете, оглядывает оттуда лес, знакомый, как курятник. Горы он видит, речки, глухариные токовища в сосняках да листвянниках, затянутые кустарником старые гари — приволье косачей, в седых мхах хмурые ельники — прибежище сохатых и зайцев, говорливые ключи, обжитые рябчиками, светлые березовые опушки с гусельным перезвоном пернатой мелочи. И машет сверху рукой: прощайте и будьте живы-здоровы…

ЧИБИСЫ

Большой деревенский двор зарос гусиной лапкой, просвирником и птичьей гречихой. На соломенной крыше сарая воркуют голуби. Лежу на траве, жую пресные лепешечки просвирника и гляжу в солнечное небо.

Позади у меня защита дипломного проекта, впереди — сибирский завод, а пока — теткин дом в деревне. Дом пуст — тетка в поле.

Кружится голова, тело теряет весомость и будто летит в синюю глубину. Уши заложило, может, от переутомления, может, от непривычной тишины. Покой навевает сонливость.

Сказывается тряская дорога: попутный грузовичок, свежий ветер. В алой заре над степным горизонтом крупная Венера и сочный голос: «Говорил такие нежные слова…»

Девчонки веселы — сдали сессию и едут домой. Поют, вскрикивают на ухабах, смеются, опять поют…

Теткин дом на пригорке. Внизу небольшая старичка. За нею луга до самой реки вдали. Спускаюсь по крутой дорожке. Вода в старице темна, на ней покоятся чашечки кувшинок, ее пронизывают стрелки рогоза. Берега топки, заросли осокой и лабазником, источающим немного схожий с черемуховым запах. В камыше крякает утка, плещется выводок.

Иду через луг к реке. Он не совсем еще просох от росы, сверкающей на лепестках калужницы, листьях купавок, с копошащимися в ее головках жучками, на веснушках куриной слепоты, бисерной россыпи незабудок.

Надо мной пронзительно кричат чибисы. Падают в траву, тут же взлетают и кружат с прежней неутомимостью. Успокаиваются не прежде, чем поднимутся следующие. Следующие тоже передают меня, и так до самой реки. Попадаются и другие птицы, в основном, плавунчики, слетающие с кулижек, но они как-то незаметны в царстве крикливых чибисов.

Много лет спустя садились в Домодедове. На выравнивании, то есть когда самолет, как бы съезжая с горки, выходит на прямую перед приземлением, в иллюминаторе промелькнул чибис. Необычным он показался, странным. Потом дошло — чибис молчал.

С детства эта черно-белая тупокрылая, медлительная в неровном полете, с легкомысленным хохолком на голове, птица знакома прежде всего по неотвязному крику.

Кричит, конечно, и тут, но среди турбинного рева и гула мы ее уже не слышим.

АПТЕКА В БОЛОТЕ

Я никогда не упускаю возможности завернуть в моховое, или, как еще говорят, глухое болото. Наградой бывает кружка клюквы, брусники или встреча с выводком рябчиков. В таких местах, где деревья стоят вкривь и вкось, человек ходить избегает, и птица бывает непугливой.

Впервые с моховыми болотами я познакомился, когда мы строили новый дом и ездили на Рыжке драть мох. Потом я перевидал моховых болот немало, но эти первые выезды особенно запомнились. Голенастые ели и пихты, зеленые где-то вверху, а посредине их сучья увешаны белыми «бородами» лишайников. В таких местах, по народным погудкам, живут лешие. В ненастье к ним бегают на вечерки ведьмы и под шорох дождя-листобоя водят унылые хороводы.