Таволга

В госпитале его навестил комэск и рассказал о подробностях боя. В тот день они прикрывали штурмовиков. Девятка «мессершмиттов» зашла им в хвост со стороны солнца. Звено Андрея Пирогова связало их боем. Однако к немцам подоспела помощь. Это был тяжелый бой. Из двенадцати «Яков» только три вернулись, зато наши штурмовики взорвали бензохранилище и парализовали близлежащие аэродромы.

Андрей попал к нашим разведчикам. Его удалось переправить через линию фронта. Он остался жив и с тех пор, вот уж двадцать с лишком лет, исправно делил с женою обязанности будочника, плотинного мастера и обходчика.

Жена ушла утром в город, да все еще не вернулась. «Мост сорвало, — думал он, — Мария не может добраться».

Кровать скрипнула, когда он нагнулся и стал шарить рукой. Протез оказался с другой стороны. Он пристегнул его, встал, кинул в очаг пару поленьев и стал одеваться.

За дверью на него обрушился ливень. Он пошел к плотине. Бурные потоки стремительно неслись с гор, поднимая уровень водоема. Старая плотина едва успевала пропускать воду.

Молнии поминутно вырывали из тьмы прибрежный лес, ребристую поверхность воды, торчащий нос затопленной лодки, крышу с антенной, устремившей вверх железные пальцы, будто просившей о пощаде. Качался фонарь над будкой возле плотины.

Плотина дала течь. Он взошел на мост. Настил набух и стал скользким. Под плотиной, разбиваясь о бетон, бушевал водопад. О том, что плотина может не выдержать, он думал еще утром, оттого и послал жену в город, в «Водоканалстрой», но вот уж глубокая ночь, а ее все нет. Теперь он жалел, что не пошел сам. Конечно, она бы не послушалась, но все-таки не надо было отпускать.

Надежной женой была Мария. И что нашла в нем, изломанном войной? Могла бы и лучше отыскать, к тому были основания.

Ему чудилось, как вода разъедает бетон крошка по крошке, разрушаются шлицы, в прорыв рвется вода. И вот уж лава сносит домишки поселков, бани в огородах, затопляет улицы, повергая в ужас сонных жителей.

Припадая на деревянную ногу, он пошел домой, достал в чулане мешки из рогожи. Их оказалось шестнадцать. «Мало», — подумал и снял наволочки с подушек. Вспышка молнии откинула на стену его тень, высветила фотографию в березовой рамке. Он, молодой летчик, в сдвинутой набок пилотке, заложив большой палец за портупею, стоял у сбитого им «юнкерса». Фотографию подарил корреспондент армейской газеты.

Снял наволочку с матраца, сложил в нее мешки, чтобы не сразу намокли, отнес на берег и вернулся за киркой и лопатой.

На этом берегу, густо зарастающем клевером и зверобоем, они с Марией часто сиживали в былые годы — отсюда открывался великолепный вид. На воде обыкновенно плавали стайки диких уток, а в первые годы гнездилась пара лебедей. Осенью выводок делал несколько прощальных кругов над прудом и улетал, а возвращалась только старая пара. Иногда к берегу подходили дикие козы, особенно в жару, или лоси. За дальним берегом, поросшим тальником, чернела кайма елей, а дальше лес уходил в горы. Самые вершины были голы и часто скрывались в облаках.

Первый мешок с песком он поднял легко, но всю тяжесть почувствовал, только дойдя до плотины. Сбросив мешок над течью, перевел дух.

Как-то на этом берегу, августовским вечером, когда вершины гор были розовы от заката, а дальний берег терял четкие очертания в дымке, земля была объята тишиной, он спросил:

— Мария, я очень безобразен?

Она приклонила к плечу голову:

— Я люблю тебя, чего же еще?

И он перестал думать, что потерял ногу, что перебитые руки слабы, а лицо стянуто шрамами.

Шатаясь от усталости, мокрый и обессиленный, он крушил песчаный берег и носил мешок за мешком, ковыряя деревяшкой размокший грунт.

Течь уменьшалась, но он устал, заныла натруженная нога, или, вернее, то, что от нее осталось. Чтобы превозмочь боль, старался думать о хорошем. Например, о том, как лет пять назад к нему подкатил на «Волге» однополчанин Александр Голубенко. Он был первым за все годы, с кем пришлось встретиться. Накрыли стол на берегу, развели костер, варили уху и просидели всю ночь.

— Ты береги его, — внушал он Марии. — Ты еще не знаешь, какой он человек. А если хочешь знать, так скажу: его приводят в пример, когда обучают молодых тактике воздушного боя. Выход переворотом через крыло на предельно малой высоте — это тебе уметь надо, отчаянным надо быть…

Расставались тяжело. Друг звал их с Марией в гости, на берег Дона, сомов ловить…

Он долго пытался поднять мешок, наконец это ему удалось. Шел, нащупывая деревяшкой место потверже. «Ничего, — говорил сам себе после каждого шага, — еще немного, еще…»

На стыке плотины оставалась маленькая щель. Последний мешок он поднять не мог, как ни бился. Встал на четвереньки, пробуя взвалить его на спину, но руки дрожали, тело ослабло. Он ничего не видел. Мерещилась лишь маленькая щель, которую надо закрыть, иначе плотину прорвет. Он лег спиной на мокрый мешок, ухватился за углы мертвой хваткой и перевернулся на живот. Мешок придавил его, подбородок уткнулся в сырость. И на мгновение ему представилась бегущая навстречу земля и та секунда, когда он сумел выхватить самолет из пикирования, почти коснувшись земли. Сплюнув песок, он подобрал ноги в коленях, стараясь перенести на них тяжесть. Отдышался. Поставил ногу, опираясь на нее, подтянул рукой деревяшку. Снова отдохнул, поднялся и, чтобы не упасть, вынес ногу вперед.

Воздух светлел, обозначились вершины деревьев. Он делал шаг, останавливался, потом — еще шаг. Осталось совсем немного, и тут он запнулся. Пронзила мысль, что если мешок упадет и скатится по откосу, то его уже ни за что будет не поднять. Теряя равновесие, он сделал шаг вперед и, падая, еще шаг. Затем последовал всплеск…

Светлело. Качался над будкой фонарь и доносился глухой отголосок уходящей грозы. Шел дождь, смывая с травы занесенный на нее песок.

ПОДСНЕЖНИКИ

Остатки снега в горах, сиреневый березняк, частые повороты и размытая дорога были так обычны, что шофер Козырев потерял к ней интерес. Причиной тому, может быть, было и то, что он всего месяц как был женат, не свыкся с новым положением, плохо переносил одиночество и был счастлив тем боязливым счастьем, когда человек еще не совсем поверил в него. Ехал он старым трактом, надеясь сократить путь и пораньше вернуться домой.

На одном из поворотов к нему попросился солдат. С шиком сдвинутая фуражка, особая подобранность говорили о том, что он в отпуске, а букет подснежников заставил Козырева улыбнуться и в который раз вспомнить о Любаше. Он открыл дверцу:

— Садись, друг!.

Солдат, припадая на одну ногу, поднялся в кабину.

— Что с ногой? — спросил Козырев.

— Подвернул, — ответил тот.

— Тут не только ногу, шею свихнешь. В отпуске?

Солдат кивнул:

— У матери побыл, сена привез, во дворе кое-что поправил, еще два дня осталось.

— Не афганец? — поинтересовался Козырев.

— Оттуда. — И, как бы опасаясь расспросов, поглядел на часы: — Засветло доедем?

— Только бы перевал одолеть. Цветы девчонке, наверно, нарвал?

— Ей, — солдат утопил нос в букет. — Хороший у нас край, только там это понимать начинаешь.

— Что говорить. Я в Приаралье служил, знаю, как песок на зубах скрипит. Тут и простой цветок — подснежник, а как пахнет.

— Талой водой, детством.

И каждый погрузился в свои воспоминания.

Вскоре вершины гор накрыли облака. Пошел снег, липко забивая смотровое стекло. Машина едва пробиралась в гору. Снегопад усиливался, и Козырев с тревогой всматривался вперед и ругал себя, что соблазнился старым трактом. Время от времени он выходил, осматривал дорогу, возвращался и снова с трудом одолевал метры.

С наступлением сумерек похолодало. Свет фар натыкался на снежную стену. На самой круче машина пошла юзом, грозя опрокинуться под откос.