Карабарчик

Когда мальчики вдоволь наигрались конем и стали укладываться спать, Янька сообщил:

— От тяти письмо пришло с фронта. Его немцы ранили в ногу, лежал в госпитале. Пишет, что нога зажила и опять отправляют на фронт. Еще пишет, что за храбрость «Георгия»[6] получил. Думает, что ты с нами живешь. Велел нам жить с тобой дружно.

Мигнув, погас в избе огонек, а ребята еще долго шептались о чем-то и уснули далеко за полночь.

Утром Кирик проводил своего друга за ограду и долго смотрел ему вслед. По его худым щекам одна за другой катились крупные слезы…

Глава четвертая

Прошел буранный январь. Заимку Зотникова занесло сугробами снега. Перемело лесные тропы, и редкий человек заглядывал сюда. Кирик помогал Чугунному управляться со скотом, чистил конюшни, коровники и, усталый, забирался вечером в теплый угол полатей, где, прикрытый лохмотьями, лежал игрушечный конь Атаман. Мальчик гладил коня по спине, снова и снова пускал по наклонной доске полатей.

Однажды он оставил коня на подоконнике и ушел помогать Чугунному, который чистил двор. Вернувшись в избу, застал здесь только остатки своего Атамана. Оторванная голова валялась под лавкой, одна нога была вывернута, и вместо копыт торчали клочки плохо склеенной бумаги. Кирик горько заплакал.

— Чего разревелся? — грубо спросил его вошедший Иван.

— Атамана кто-то сломал, — ответил сквозь слезы Кирик.

— Эка беда! Был Атаман, да сплыл. В печку его теперь… — Помолчав, Чугунный промолвил: — Я знаю, кто коня искалечил.

— Кто?

— Степанко. Забегал сейчас ко мне в пригон[7], хвастал, что сломал у тебя игрушку.

У Кирика созрел план мести. Вечером, когда стало темно, он вышел из избы и поднялся на хозяйское крыльцо.

Дверь открыла Варвара.

— Степанко дома?

— Дома. На что тебе?

— Мне бы только на его лошадку посмотреть.

— Нашел время! — проворчала Варвара, но впустила мальчика в дом.

Степка сидел за столом. Зотникова не было видно.

— Можно твою лошадку посмотреть? — дрожа от волнения, спросил Кирик.

— В горнице стоит, в углу, — ответил Степка и направился с Кириком в комнату.

Кирик еще в дверях увидел блестящего коня, который так поразил его на елке. Он взял игрушку в руки и, сделав шаг к печи, без колебаний бросил в огонь.

Раздался отчаянный рев Степки. Кирик метнулся мимо остолбеневшей Варвары и, распахнув дверь, кубарем скатился с крыльца. Через минуту он был на скотном дворе и, спотыкаясь в темноте о спящих коров, забился в солому.

Было слышно, как по двору быстро прошел с фонарем в руке Евстигней, должно быть, направляясь к избе Чугунного.

Вскоре огонек замелькал возле коровника. Затем послышался голос хозяина:

— Куда он, бродяга, девался?

Свет фонаря упал в угол скотного двора, перекинулся в другой.

Кирик лежал не шевелясь. Через несколько минут раздались удаляющиеся шаги и грязная брань хозяина. Прогремела цепью собака, и все стихло. Кирик забрался глубже в солому и задремал.

Разбудил его крик петухов. Ежась от холода, он поднялся на ноги. Куда идти? В Тюдралу к Яньке нельзя — хозяин непременно найдет. Лучше в тайгу — там можно встретить чье-нибудь жилье.

Кирик вспомнил, что Степка прятал лыжи под крыльцо, и прокрался к хозяйскому дому. Действительно, лыжи были на месте, и Кирик осторожно потянул их к себе.

«Нужно выбираться задами, через скотный двор — тогда не скоро заметят», — подумал мальчик.

Поднявшись на крышу коровника, где было сложено сено, Кирик скатился в мягкий сугроб и ощупью направился вдоль стены.

Мальчик прополз несколько метров и стал на лыжи. Перед ним темнела тайга. Он пошел торопливо, отдаляясь все больше и больше от заимки. Наступал рассвет — серый, неласковый. В его сумраке Кирик натыкался то на кустарник, то на старый бурелом, оголенные ветви которого торчали из-под снега. Когда скупое зимнее солнце поднялось над тайгой, мальчик выбрал место под пихтой и снял лыжи. Отдохнув, пошел дальше. В полдень он поднялся на перевал в надежде увидеть где-нибудь дымок, но все было покрыто снегом, и ничто не напоминало о близком жилье человека.

Кирику стало страшно одному в холодном безмолвии леса, и он хотел было повернуть обратно, но, представив себе, что ждет его у Зотникова, зашагал еще быстрее вперед.

К вечеру, спустившись с перевала, мальчик наткнулся на лыжный след. Но человек, видимо, прошел здесь давно — это было заметно по завьюженной лыжне. Не спуская с нее глаз, Кирик прибавил шагу. В сумерках остановился на опушке широкой поляны, наломал сухих веток и пошарил по карманам в поисках спичек. Коробки не было… Ночь тянулась томительно долго. Мучил голод.

«Только бы не уснуть!» — думал он и, чтобы прогнать дремоту, садился, вставал, ломал на мелкие части хворост.

Перед утром подул ветер. Под его напором качались голые верхушки деревьев, и с нижних ветвей комьями падал снег. Мороз крепчал. Голова Кирика клонилась все ниже и ниже. Выглянуло солнце. Мальчик открыл отяжелевшие веки и увидел рядом с собой небольшую ель, осыпанную изумрудами блестящих снежинок. Где он видел ее раньше? В доме Зотникова?

Ему казалось, что под елью стоит и тот старик в белом тулупе, в корзине у которого была чудесная лошадка.

Потом почудилось, что где-то недалеко хихикнул противный писарь и повертел перед глазами конфеткой.

Вдруг чья-то сильная рука подмяла мальчика на ноги. Напрягая силы, Кирик открыл глаза: перед ним стоял незнакомый охотник, возле вертелась небольшая собака из породы сибирских лаек.

— Ну, малыш, тебе повезло! — сказал охотник по-алтайски. — Если бы не моя собака, замерзать бы тебе в тайге… Правда, Мойнок? — обратился незнакомец к собаке.

Пес ласково вильнул хвостом.

Человек, нашедший Кирика, был молодой охотник Темир.

— Как тебя зовут?

— Карабарчик.

— О, Скворец! Как же ты сюда попал?

Кирик рассказал историю с конем, рассказал и про свое бегство с заимки Зотникова.

— Этого богача я знаю… — Брови охотника сдвинулись. — Он друг кривого Яжная и Кульджинова — двух пауков Теньгинской долины.

Темир развел костер, вскипятил чай. Достал из сумки копченый сыр и подал Кирику.

— Ешь и ложись спать, — сказал он. — Завтра утром пойдем на наше стойбище в Мендур-Сокон к дедушке Мундусу.

Наломав веток, охотник устроил Кирику постель и улегся рядом с ним у огня…

На стойбище пришли на следующий день к вечеру.

— Живого скворца под пихтой нашел, вот он! — Молодой охотник подтолкнул Кирика к старику, сидевшему у огня.

— Однако, алтайский мальчик, — подслеповатые глаза Мундуса уставились на Кирика. — Чей ты?

— У него родных нет. Жил у русского заимщика Зотникова, друга Яжная и Кульджинова.

— У Евстигнейки? — И, как бы отвечая на свой вопрос, Мундус добавил: — Шибко худой человек, черное сердце у него. Яжнай худой, Кульджинов худой. Садись к огню. — Старик указал на место рядом с собой. — Сейчас кушать будем… Темир, — обратился он к сыну, — налей парнишке чегеня[8]. Пускай пьет. Ишь, какой тощий! — Он сочувственно похлопал Кирика по сухим лопаткам.

Вечером в аил Мундуса собрался народ. Пришли слепой Барамай с внуком, Амыр с сыном, горбатый Кичиней и другие.

Мундус закурил трубку и передал ее соседу. Тот, сделав затяжку, протянул ее второму, и, когда трубка обошла мужчин и вернулась к хозяину, начался разговор.

— Ну, как белковал? — спросил Темира маленький Кичиней.

— Хорошо, — ответил охотник. — Скворца нашел.

— Это зимой-то? — Повернувшись к говорившему, слепой Барамай недоверчиво покачал головой.

Темир подвел Кирика к старику:

— Убедись.

Барамай ощупал мальчика, спросил, как зовут.

6

Георгиевский крест — высшая награда, которую давали солдатам царской армии за военные заслуги.

7

Пригон — помещение для скота.

8

Чегень — квашеное молоко.