Когда сливаются реки

«Хорошо, говорю, а что ты слышал?» — «Слышал, брат, и знаю, — колотит он себя в грудь, — скоро перемены будут... увидишь, Петрас!» — «Ну, а где ты был все это время?» — «В лесу». — «Так что, тебе про перемены медведь рассказывал?» — шучу я. «Кто говорил — я тебе сказать не могу». — «Ну, а чего ты такой обросший, обшарпанный и так изменился?» — выпытываю я. «Потому, говорит, что я ваш крест несу». — «А ты не неси...» — «Как это так? — насторожился Паречкус, но, видно, хмель развеивал его тревогу, и он продолжал бубнить свое: — Будет, будет наша Литва, Петрас... Увидишь — будет!» — «Ладно, говорю, пусть будет...» А у самого внутри горит все. Ты, думаю, как раз и есть тот, кто Литву погубить хочет... Как вспомню, что они тогда делали, что чуть милиционера не убили, просто смотреть не могу на него... Может, я долго рассказываю? — спохватился Пашкевичус.

— Нет, ничего, продолжай, — подбодрил его Ян Лайзан, и Пашкевичус неспешно повел рассказ дальше, а Паречкус по-прежнему стоял, не поднимая головы.

«Знаешь, что мы с тобой, Петрас, сделаем, — говорит мне Паречкус, только уже шепотком, на ухо, — вот они станцию построят, а мы ее того... Они пускать соберутся, а ее не будет!»

При этих словах Паречкус вздрогнул, поднял голову, крикнул:

— Неправда!..

—Молчал бы лучше, кат, — цыкнул Пашкевичус,

— Давай дальше! — попросил Пашкевичуса Гаманек.

И тот продолжал:

— «Что ж ты думаешь сделать?» — выпытываю я. «А наступит час, будешь знать», — отвечает мне Паречкус, и в этот момент я понял, что надо с ним кончать... Как же, — повысил голос Пашкевичус, — люди столько работали, чтобы у всех свет был, тут, можно сказать, и моя дочка потрудилась... Нет, думаю, Пранас, добрые люди так не делают, тебе такая Литва нужна, чтобы опять мы в темноте сидели, Сметона тебе нужен... Думаю себе так, а сам приглашаю его отдохнуть, да и водки не жалею... Вскоре завалился Пранас на лавку и захрапел, да так захрапел, что, поди, если прислушаться, то и в Долгом услыхать можно было — должно быть, давно не спал спокойно. Мигнул я старой — та и без слов поняла, людей позвала. А я на карман его посматриваю, вижу, ручка торчит.

Пашкевичус вытащил из пиджака пистолет и показал всем.

— Я за пистолет, да в свой карман. А потом двустволку со стены, она у меня всегда на волков заряжена, и сижу на табуретке. Спи, думаю, спи, никуда теперь не денешься... Сижу, глаз не спускаю. Вскоре пришли соседи. И хотя крепко храпел Паречкус, а тут, на стук, сразу вскочил, бандюга. Увидел людей, посмотрел на меня, хватился за карман и побелел. Потом как заорет, как бросится на меня: «Ты, кричит, энкаведист!»— «Эге!» — говорю я, усмехаюсь и мушку на него навожу. «Ты меня погубить хочешь!» — кинулся он на меня с кулаками, но моя двустволка его протрезвила, да еще тут Йонас с отцом руки ему скрутили. «Ну, говорю, давай выходи наперед». А он упирается, бормочет: «Ты меня на смерть ведешь!» — «Может, и на смерть... Что заработал, то и получишь», — отвечаю. «Ты моя родня и можешь так поступать?» — «Никакая я тебе не родня», — сказал я и выпихнул его из хаты. Когда по улице шли, он перед Йонасом и его батькой скулил: «Развяжите мне руки, как же вы можете над своими издеваться, вы же литовцы...» — «Нет, брат, не литовец ты, — ответили ему, — серый волк тебе земляк, а не мы... Ты нас за чужие денежки продать хочешь, за эти самые, заморские!» Хотели мне соседи помочь привести его сюда, да я сказал, что не надо, сам управлюсь, я его приютил когда-то, пожалел, я и отведу. Правда, намучился я с ним за дорогу — ляжет, падаль, и лежит. «Бей, говорит, а дальше не пойду...» И так сколько раз. Представляете, от «Пергале» с самого утра и до этих пор сюда шли... — И Пашкевичус, окончив рассказ, с удовлетворением огляделся кругом.

Паречкус, который все это время молчал, увидел Анежку и попытался разжалобить ее:

— Видишь, Анежка, какой твой отец... А тебе, Петрас, опять скажу — не родной ты мне и не литовец...

— Какая я тебе родня! — вскипел Пашкевичус. — Как те люди говорят — десятая вода на киселе... Плевать я хотел на такого литовца, как ты. Вот мои земляки, видел? — показал он на Лайзана, Гаманька, Мешкялиса и других, сидевших рядом.

— Всех ты нас загубить хотел, негодник, — добавила Анежка.

— Что ты со станцией хотел сделать, подлюга? — подскочил к Паречкусу Юозас Мешкялис.

— А ты что, прокурор? — нагло скривился Паречкус.

— Я тебе и прокурор, я тебе и судья... Вот сейчас возьму дубину да как дам по загривку, так сразу узнаешь, кто я... Мы в своей дивизии с такими не цацкались... А еще сторожем у меня в колхозе был. Тьфу!

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта перепалка, если бы не подъехал милиционер Карпович. Поздоровавшись со всеми, он повернулся к Паречкусу.

— А, добро пожаловать, приятель!

И Паречкус задрожал.

— Ну, как гулялось, высокородный пан? — продолжал посмеиваться Карпович. — Молчишь? Ничего, другими все сказано, да и ваша честь разговорится... Пошли! — показал Карпович на дорогу.

Паречкус посмотрел на всех, скрипнул зубами.

— Ну, помни, Петрас!

— Оружие его возьмите! — подбежал к милиционеру Пашкевичус и передал пистолет.

Когда милиционер и Паречкус скрылись за сосняком, Пашкевичус вздохнул:

— Ну, слава богу, кажется, последний...

— Последний, — нахмурился Гаманек. — Хорошо было бы, если бы последний... А миллионы долларов куда девать? Специально ассигнованы...

— Пусть попробуют! — решительно произнес Ян Лайзан. — Со всякой поганью справимся!..

Поговорив еще немного, люди начали расходиться. Последними остались Пашкевичус с Анежкой и Алесь. Анежка встревоженно спрашивала отца:

— Он же тебя убить мог?

— Не мог! — храбрился, подкручивая усы, Пашкевичус. — Не такой уже раззява твой батька... Видала, как ловко я его подцепил? Вот только бы раньше мне его раскусить... Да тут и вы с матерью оплошали, слезы да слезы, а слезами разве возьмешь?..

Теперь, когда клубок размотался до конца, Пашкевичусу казалось, что не так уж он и виноват.

— Пойдем ко мне, отдохнешь, — пригласила отца Анежка.

— Нет, не могу, дочушка, мать там, наверное, от страха помирает... Ты же знаешь, какая она у нас полохливая... Пойду-ка! — спешил Пашкевичус.

Анежка и Алесь проводили его. Они шли по пергалевской дороге, которая вилась среди поля. Все вокруг колосилось, наливалось, тянулось вверх, к синему небу, к белым облакам, к звездам. Шли они и радовались. Легко было на сердце, и ноги сами несли и несли их вперед... Да и как могло быть иначе, если такой камень скатился с души! Пашкевичус и Анежка теперь словно заново рождались на свет. Алесь же радовался и за них и за себя.

Пашкевичус шагал посередине, закинув за плечи свою двустволку, и с новыми подробностями повторял, как управлялся он с Паречкусом. Видно было, что рассказов и воспоминаний об этом хватит ему теперь на много лет. В конце концов он спохватился и обратился к Анежке:

— Пойдем к матери, дочушка!

— Некогда теперь, отец! Тетки Восилене нет, надо ужин готовить... Но я скоро приду!

— Приходи, приходи, порадуй мать... И ты, Алесь, с нею разом. Рады будем. Мало что брехал тот бандюга...

Это было извинением Пашкевичуса за прошлое, и Алесь понял это как окончательный шаг к примирению.

Анежка долго смотрела вслед отцу, который, удаляясь, все так же важно, с ружьем на плече, шагал по дороге. На одно мгновение он ей представился солдатом, возвращающимся домой после удачного сражения. Ей очень хотелось пойти вместе с ним, посидеть рядом с матерью, прижавшись, как в детстве, к ее плечу головой, но ее ожидали дела...

— Ну, вот, — сказал Алесь, как только Пашкевичус скрылся за пригорком, — и отец твой ничего против меня не имеет. Одна ты не знаешь, что делать.

— Как не знаю? А с кем это я тут?

Когда подходили к баракам. Анежка, уговорившись с Алесем, что он подождет ее в комнате, побежала в столовую. Алесь смотрел вслед своей любимой и восхищался ею. Она была в легком ситцевом платье, которое плотно облегало ее фигуру, мягко и четко вырисовывая каждый изгиб ее молодого, как бы поющего тела. Стройные загорелые ножки ее легко ступали по траве, словно бы и не касаясь земли. «Ни у кого тут нет такой красивой походки!» — решил Алесь. Подумав, что одному в комнате ему будет слишком томительно, он решил в ожидании Анежки зайти на электростанцию. Она была уже почти готова, оставались только мелкие доделки. Теперь Алесю вспомнился ледоход, который он переживал так мучительно, драка Йонаса с Кузьмой, хитрые глаза Езупа Юрканса, листовка у Рудака, погоня за Клышевским и страшный миг, когда мокрая, холодная рука сомкнулась на его горле и вершины сосен, покачнувшись, начали падать и окрашиваться в разные цвета...